Повесть, которая сама себя описывает

— Да, хочу! Потому что так раньше всегда делалось. Вот Лев Толстой пере...б всех своих крестьянок, они, думаешь, не засранки были? И я тоже хочу, как Лев Толстой. И Пушкин тоже.

— Пушкин не крестьянок е...л, а светских дам.

— Пушкин всех е...л! И я тоже хочу всех.

— Ну ты же не Пушкин.

— Нет, я не Пушкин! Я иной, еще неведомый избранник!

— Слышь, избранник, если тебе нормальные телки не дают, так ты думаешь, что крестьянки дадут? Успокойся, точно так же не дадут. У них в деревне свои хахали имеются.

— Как это не дадут?! Их излупят плетками, и они дадут мне как миленькие!

— Ого! Так ты что, сторонник рабства? — поразился Ольгович.

— Да какого там рабства сторонник, — махнул рукой Стива. — Просто п...страдалец.

— Нет, не просто, — уязвленно возразил Кирюша. — Я, если хотите, сторонник сословно-феодальных отношений!

— Ну я всегда говорил, что ты питекантроп и троглодит, — определил Стива.

— Нет, не троглодит! Но за право первой ночи всегда выступал и буду выступать. Да, а что?! Запомните раз и навсегда: русская духовность основана на классической русской литературе, а та немыслима без сословности. При этом лучшие представители высших сословий испытывали угрызения совести. Не будь этой больной совести, которая сама себя и описывала, — много ли останется от великой русской литературы? Отвечу: ни-че-го. И это правильно, что больная совесть, что угрызения! И я бы их испытывал, будь из-за чего. Дайте же мне эту возможность! Дайте мне миллионы обездоленных и отверженных — и мир содрогнется от терзаний моего обнаженного, открытого всякому страданию сердца! Именно поэтому путь к вершинам духовности для русского человека немыслим без эксплуатируемого большинства! А сейчас?! За кого прикажете мне болеть душой? За пьяных сантехников и спекулянток на базаре? Именно поэтому у нас теперь вместо Толстых и Достоевских — Альтовы и Измайловы!

Ребята помолчали, переваривая. Первым переварил Стива.

— Все твои пейзанки были вшивые и сифилисные.

— Гонишь! — горячо заспорил Кирюша. — Сифилис привезли, между прочим, из твоей любимой Америки, а до этого никакого сифилиса не было! А что вшивые — так, может, и не все, и не очень. Зато — право первой ночи! Зато я иду — все девки мне кланяются, руку целуют. Кого захочу, того отымею.

— Я и без того кого захочу, того отымею, — заявил Стива.

— А вот ты гонишь, — возразил Кирюша. — Не кого захочешь, а только кто даст. Отвечаешь, что тебе любая телка даст?

— Отвечаю, что практически любая, — заявил Стива. — Конечно, с некоторыми придется повозиться.

— Вот видишь: «практически», да еще «придется повозиться»! А мне в моей феодальной деревне — именно что любая, и только подмигну!

— Но у тебя же нет феодальной деревни, — заметил Стива.

— И к тому же тебе даст только твоя крепостная девка, а больше никто, — подлил масла в огонь Ольгович. — А ему, если повозиться, действительно практически любая. Я имею в виду, что и приличная тоже.

— Какая такая приличная? Знатная дама, что ли? А мне бы, думаешь, знатные не давали? Только там, конечно, немного другое дело. Но я бы им писал мадригалы в альбомы, дрался на дуэлях и все такое, и тоже бы давали.

— В общем, все с тобой ясно. Ты троглодит и неандерталец, — окончательно заключил Стива.

— Сам ты неандерталец, — не сдавался Киря. — Это у тебя троглодитские вкусы и потребности. Джинсы, жвачка, «кока-кола», тяжелый рок! А я люблю благородную старину, да. Мне нравится музыка Баха, я читаю хорошие стихи, я люблю готическую архитектуру и живопись эпохи Возрождения.

— Только не надо Баха, — поморщился Стива. — Дома от него воротит. А джинсы ты не носишь? Да они у тебя покруче моих! Вот давай ты свои джинсы мне отдашь, а сам надевай какой-нибудь камзол и залезай на дерево, как обезьяна, и слушай там своего Баха, и жуй кокосы, ешь бананы. Готическую архитектуру он любит! Вот и залезай на Собор Парижской Богоматери, и звони там в колокола, и трахай там на колокольне свою вонючую Эсмеральду! Если она тебе даст. В чем лично я сомневаюсь.

— Почему это? — обиделся Кирюша.

— Ну ты же будешь Квазимода, тебе и бродячая цыганка не даст.

— А ты думаешь, тебе бродячая цыганка даст? — вдруг вмешался Ольгович.

— А оно мне надо? — презрительно отозвался Стива.

— Надо или не надо, а только не даст.

— Почему это? — неожиданно обиделся Стива.

— А цыганки русским не дают.

— Как это так не дают? — еще более неожиданно возмутился Кирюша. — А как же русские дворяне всегда ездили к цыганкам в табор? Осыпали их золотом, те им пели, плясали!

— Ну да, пели, плясали, но с чего ты взял, что давали?

— Как так не дают?! — еще более неожиданно, чем Кирюша, возмутился Стива. — Они же нищенки, вечно по три копейки на булочку для ребенка выпрашивают! А если я ей не три копейки дам, а полтинник? Что, не даст? А если рубль? А за трешку они и всем табором во все места дадут!

— Да с чего ты взял? — усмехнулся Ольгович.

— Да по логике вещей! По арифметике, блин! Там три копейки, а тут три рубля!

— А гусары им сотни бросали, — поддержал Кирюша. — А царские сотни — это тебе не совдейские! Как же они смели бы не давать?