Повесть о бесовском самокипе, персиянских слонах и лазоревом цветочке

— Ить верно! — согласился дядя Пафнутий. — Как по Писанию: деды яблоки ели, а у внуков оскомина. Поди тронь посланника, мигом война зачнется с Персией. А Рыжего и Ага-Садыка, стало быть, бить ненакладно. Ой, народ, что красавец, что урод… Слышь, намедни чистил я кирпичной крошкой самокип. Долго, до золотого блеску. А после потер янтарь-камень и удумал посмотреть, прилипнет ли он к самокипу. Подношу, мизинец промеж них можно было просунуть, — и тут ка-а-ак сверкнет дугой искра, будто молния, из камня и в медной стенке исчезла. И что я подумал сразу: если насадить на сосну медный штырь — может, он быстрей молнию из мироколицы на себя притянет, а?

— Ты, дядя Пафнутий, и впрямь Архимед. Нешто небо-то янтарь?

— Янтарь не янтарь, да молния-то из небушка, как искра из янтаря, родится.

Достал дядя Пафнутий проволоку медную, вкупе насталил ее концами, чтоб вдлинь до земли доставала, и поехали мы на телеге за версту от храмины к кремлевой сосне у дороги.

Я на сосну залез, к самому вершку ее добрался, примотал штырь бечевой и вниз спустился, только прут до земли не дошел на полсажени. Я его тоже прикрутил.

— Теперь грозы надо ждать, — сказал дядя Пафнутий. — Не прозевать бы.

Тронулись мы назад до храмины, и нас Петька Куцый на коне догнал. Глаз у него был смурый, тараканы в зрачках усы попрятали. Он придержал коня и поехал околь нас. И все молчком.

— Ты чего такой? — спросил дядя Пафнутий.

Петька не ответил.

— Слыхал, Никита со слонами в Питер прибывает? — спросил я его.

Петька глянул на меня, будто сухарями ошпарил.

— А моих сынов шведы поубивали, — прохрипел Куцый, хлестнул коня и поскакал вперед.

Через неделю выдали нам жалованье — за четыре месяца положено мне было двенадцать рублей. Расписался я в комиссаровой бумаге, вижу, отсчитывает он мне, а у самого на столе червонец новенький, будто только тиснули его на монетном дворе. А на копье червонца — лик Ивана Асафьевича!.. В багрянице сын мой, песцом отороченной, и в короне.

— Ты мне лучше, ваше благородие, червонец дай заместо старых монет, — сказал я комиссару.

— Начто?

— Так ведь новенький.

— Все одно какой тратить. Бери.

Сунул я жалованье в карман, а червонец в руках понес, крутил его с копья на решку и глазам не верил. Знать, наследника скоро провозгласят императором, коли червонцы с Иваном Асафьевичем чеканить стали.

Лишь к храмине подошли, выскочил Ага-Садык и закричал:

— Цепей не дали, цепей нет!

— Вестимо, не дали, — ответил я.

— Да слонов пригнали, а цепей нет! — запричитал Ага-Садык.

Увидел я, что кто-то скачет к амбару на коне. Подскакал всадник, спешился, честь нам отдал и стоит ухмыляется. По званию вроде сержант, усы как усы, варя черная, аки у арапа, с кем-то схожая. Кожа на носу облупилась, а брови выгорели.

— Здорово, Сафка! — сказал сержант. Только по голосу признал я Никитку. — Принимайте персиянское стадо.

Облобызались мы с Никитой.

— Вот, дядя Пафнутий, брат мой.

— Видный мужик, — ответил дядя Пафнутий, а у самого в глазах одна дума — про медную проволоку на сосне. Знать, никакие слоны ему нынче не надобны были.

— Вобрат когда отправлять хотят?

— Начальству виднее. Подполковник обещался на два дня в Раменки отпустить, как расквартируемся…

Вернулся я к себе в светелку, а сам все о сыне своем думаю. Что, ежели пробраться к Аннушке и рассказать про цесаревну? Только чем я стану лучше слухача Петьки Куцего? Для меня-то, может, оно и к добру будет, ежели лишится сын мой царского звания. Глядишь, смогу к нему доступ иметь, житьишко у них станет попроще. А останься он самодержцем — никому я про тайну отцовства своего поведать не посмею: слово цветочку лазоревому дал, что никому не скажу про нашу ночь единую. Но коли укатят их в Сибирь иль Европу — где мне тогда искать их? Ну, Сибирь еще туда-сюда, добраться можно. А ежели Париж иль Лондон — тогда уж точно вечная разлука с сыном, как пить дать. Куда ж холопу в Европу? Господи Боже мой, вразуми раба твоего Асафия, что делать!..

Цесаревна сказала маркизу, что русскому трудно решиться. Так ведь жизнь — не хвост собачий. А обмануть нашего брата просто — бери его ради державного блага. А тут судьба сына родного от тебя зависит, Асафий Николаевич. Клади на терезы думы свои, да гляди не обманись. Тут грамота да арифметика не помогут. Тем не играют, от чего умирают…

Ворочался я целую ночь и засыпать стал, когда уже ободняло. Разбудил меня Степан — под глазами у него мгла заночевала, улыбался он и позевывал.

— Отдал я твоего медведя Дуське. Обещалась Ивану Антонычу вручить.

Я руку под подушку сунул, лежал мой червонец на месте. Надобно было заховать его так, чтоб не потерять. На два рубля неведомо сколь еще жить, ну, да ничего, думал я, продержусь.

Спать боле не можно было. Я засунул топор за пояс и пошел через сад, просадями да тропинками, к храмине. Лист уже облетел и хрустел под сапогами, аки сухарь на зубу. Вижу, ходит по просади Алешка. Давно мы с ним не виделись. Верно, случилось что — брови свел, руки назаду сцеплены.

— Здорово, — сказал я. — Ты чего такой?

— Лизавету на допрос вызывали.

— Куда?

— К правительнице.

— А ты чего здесь ходишь?