Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже

Они пересекли плато и спустились в ключ. Аммосов надел свои очки и увидел, что золото было везде. Оно, казалось, даже висело в воздухе. Гнус, комары, оленьи мухи виделись ему золотыми крупинками, роящимися над лошадьми и его спутниками. Инженер запустил руку в обжигающе холодный ключ и вынул со дна пригоршню золотого песка вперемежку с самородками, каждый из которых был не крупнее, но и не мельче гранатового зерна. Он ошибся в расчетах. Нет, не три, не четыре золотника на лопату грунта. Дай бог, если в шлихе вообще грунт будет… МИЛЛИОННИК.

Столбили участок, вбивая лиственничные колья с резаными по ним годом и именем прямо в золото, лежащее под тонким слоем дерна. Вечером ели пожаренных на углях хариусов, пойманных морячком чуть ниже по течению. Ради этого дела Аммосов вытащил из поклажи пару бутылок, аккуратно обмотанных, чтобы не побились, бечевой, и разлил по трем кружкам водку. Моряк, на удивление, не болтал, а, выпив первую, взялся что-то напевать, а как вторую выпил, сказал, чтобы Аммосов обязательно передал его жене — дочери Никиты Чайки, чтобы она по моряку не грустила и выходила замуж за другого…

— С чего бы это?

— Да что-то кажется мне, не вернусь я… Налейте мне еще водки, Георгий Африканович, не дело это самому себе наливать, так что вы уж, того, налейте… Я вот ловлю харюзов там, ниже, и вдруг вижу — на склоне появляется собака белая такая, с ушами, что огонь, как раз та, какую я Родию Ликину привез, ну да все это знают, и вы знаете, чего уж там, и собака на меня смотрит так, смотрит, а потом залаяла…

— Уж не приблазилось тебе? Крестись, коли кажется. Не слышал я никакого лая…

— И то верно. Это такая собака, молчаливая. Ее же не каждый услышит. А тот, кто услышал, почитай, отходную можно заказывать. Я знаю. Так что передайте, ну, и долю мою, коли донесете, тоже.

Аммосов подивился про себя придури, невесть откуда нахлынувшей на обычно к меланхолии не склонного моряка, но, прислушиваясь к себе, тоже ощутил, что в душе у него как-то маятно и совсем уж тоскливо. Чувства такие, как будто он с любимой, к которой всем сердцем прикипел, расстается и больше уже им не свидеться. Вот-вот. Или как в детстве, когда какой-то взрослый мальчик забирает у тебя игрушку, и так тоскливо, что только в слезы.

Полтора месяца прошли в работах. И в ночь перед возвращением, когда уже тюки были увязаны и все, что нужно, собрано, когда уже допили последнюю, оставляемую специально для этого дня бутылку водки, Аммосов в своей палатке проснулся от того, что кто-то прижал его к земле и закрыл ладонью рот.

— Тсс, капитана, твоя тихо-тихо лежи, — шептал ему в ухо каюр.

Было совсем темно. Из тьмы доносились какие-то нечленораздельные звуки. Будто кто-то вздыхает, или всхлипывает, или лепечет что-то вроде «нях-няха-нях-о-нях-рата-х-нях-о-нях», а потом молчит и опять вздыхает, и опять лепечет. Аммосов подтянул к себе карабин и потихоньку выглянул во тьму из палатки. Костер почти потух, но в какой-то момент вспыхнул и осветил бивуак.

Они стояли на самой границе света и тьмы. Высокие фигуры, с ног до головы укутанные в меховые шубы с накинутыми на головы капюшонами, держали в руках что-то очень похожее на серпы или кривые косы, снятые с черенков. Было их два или три десятка, и это они лепетали из тьмы под своими капюшонами: «Нях-няха-нях-о-нях-рата-х-нях-о-нях». А перед самим костром сидели три человека. Черная женщина. Крепкий мужик в полосатой черно-рыжей шапке. И почти совсем мальчишка, в котором Аммосов узнал Родия Ликина. У ног Родия лежала большая белая собака. Черная женщина показывала куда-то рукой, и, проследив за направлением, горный инженер увидел выходящего из темени и идущего к группе у костра морячка…

Утром, не найдя и не дождавшись моряка, инженер спрашивал у каюра, что же такое им привиделось, что это за люди были. Каюр же ничего не мог объяснить, а то, что говорил…

— Их не люди, однако. Их давно-давно ходи-ходи. Луча они. Их не люди.