Повесть о днях моей жизни

   -- У тебя, Ваньтя, соха что-то неладит,-- сказал он.-- Пока сбегай покупайся, а я поправлю, ишь вон подвои-то повисли...-- Мальчик пошел к реке. Старик обернул раза два по полосе и, заговорщически ухмыляясь, стал с силой колотить краями палицы по сошникам. Наварное ушко палицы отлетело. Старик лукаво сунул его в землю.

   -- Вот,-- сказал он потом сыну,-- вот какая чертова музыка: гляжу, чего соха ни кляпа не стоит, борозда-то -- как хряк намочил...-- И борозда у него была действительно, как хряк намочил, в извивах.-- Поглядел, понимаешь, а ушки-то на палице -- тютьки съели, ах, чума ти возьми, шельму!..

   И сердце его радостно щемило, когда он говорил это сыну.

   -- Вот что, Ваньтя, беги домой, возьми у матери денег и пускай кузнец новые ушки приварит, стальные, беги. Ежели у матери нет денег, беги к крестному: дай, мол, крестный, отцу двадцать копеек, ушки наварить, а то сломались, беги скорее...

   Знал: у матери нет денег, крестный не даст, тем лучше.

   Теплыми глазами старик обнимал голову сына, когда тот доверчиво побрел к деревне. А потом бахвалился понуро стоявшей лошади, как он ловко окрутил мальчугана.

   ...Через год он видит сына на полосе ярового. Овес буен и гроздист, как рябина, местами вылез. Мальчик ведет ряд сзади отца. Ему двенадцать лет, но никто не дал бы ему десяти, так он худ и мал. И оттого, что он такой дохлый, неудачливый, так бессильны и жалки напряженные руки его, такими напряженными толчками бьется кровь на шее и висках его, будто сейчас жилы лопнут, сердце старика костенеет от злобы и жалости. Вот схватил бы его сейчас на руки, душил бы в объятьях, покрывая поцелуями это милое, беспомощное, безвольное лицо, а потом, может быть, швырнул бы с бешенством об телегу, об колесо спиною, черт бы его побрал!.. Но он только трясется, ласково улыбаясь:

   -- Ну-ну, сынок, надувайся, жарь помаленьку, ишь овсище-то мер по четырнадцати даст, так, так... Налегай на пятку больше, на пятку... А левое плечо держи выше, так, правильно... Ну-ко, я поточу косу, присядь пока...

   Наточив косу, говорит, как ему неудобно возиться с леглым овсом, у него только зря время пропадает с этой дурацкой "постелью".

   -- Подрезай, сынок, понемногу и складывай на ряды...

   И сын бросает свой неоконченный ряд и подкашивает вылегшие пятна "постели", перенося овес небольшими прядями на жнивье.

VIII

   Старик видит мальчика школьником с холщовой сумочкой книг. На пройме сумки деревянный верешок, на который сумка застегивается. Говорят, сын лучше всех учится, он в "первых". Зимними вечерами старик неотрывно следит, как мальчик чертит значки и линии на бумаге, по временам заглядывая в раскрытую книгу. Мальчик решает задачи. Старик просит растолковать, что такое задачи.

   -- Из одного бассейна,-- говорит мальчик,-- вода вытекает в четыре часа пятнадцать минут, а из другого...

   Старик не знает, что такое бассейн и как долог срок четыре часа пятнадцать минут, но он жмурится, согласно кивая головой.

   -- Надо узнать, сколько ведер воды вытекает из первого бассейна, если из второго...

   -- Узнавай, сынок, обязательно узнавай,-- шепчет он.

   Отцу хочется придвинуться и обнять ребенка, и он возится по лавке. Но на него удивленно поднимаются большие и тусклые, как у слепца, глаза. В них вспыхивает испуг. Тонкие, худые пальцы выпускают карандаш. Угловато поднимаются плечи. Мальчик начинает дрожать.

   "За что же, за что же мне это?" -- мысленно кричит старик, с ненавистью глядя в глаза сына.

   И так они сидят несколько минут: один дикий и страшный, с ногтями, вдавленными в тело свое, другой -- мятущийся и жалкий, с молящими лучиками глаз. Еще момент, и старик, кажется, вопьется пальцами в шейку мальчика. Он с шумом поднимается и говорит, скрипя зубами:

   -- Сидишь вот с моргасулькой да ослепнешь, надо другую лампу купить, светлую...

IX