Повесть о днях моей жизни

   -- Глотнул на радости, размяк, водицы захотелось: она же горит, окаянная! -- вот и напился... Ему бы пригоршнями или шапкою черпать, не сообразил. Разве ж можно пьяному человеку подходить к копани?

   Так говорили мужики, и приблизительно так думало начальство.

   Держа в одной руке жердь с красным бабьим передником, а в другой револьвер, Трынка идет возле Ивана, крича во всю мочь легких:

   Холода... што они пировали,

   Холода... что в игре биржево,

   Они совесть и честь продава-эльле...

   Лицо его бездумно, лицо -- сектанта, накрепко чему-то поверившего и застывшего в своей правоте.

   "А ведь он не понимает, что поет: холода, биржево,-- какая нелепость",-- думал Иван.

   И он невольно оборачивается назад. Через детские головы он видит девушек. Они идут мерно покачиваясь. У некоторых прямо перед лицом, как винтовки у солдат, когда они берут "на-караул", палки с красными флагами. Так же они носили божью мать и крест к покойникам. И "Дружно, товарищи..." они поют по-своему -- протяжно и в нос. Ивану чудится, что девушки поют не революционную песню, а "Господи, явися к нам..." -- церковное песнопение, которое когда-то пелось великим постом, вместо обычных песен. Может быть, оно и теперь поется. Каждая строфа революционной песни заканчивается тем же высоким подвыванием. Но лица девушек неподкупно светлы, как светло и неподкупно ласковое родное небо над ними.

   Под прыгающий трезвон толпа приближается к церкви. Из ограды, навстречу ей, выходит другая толпа, с причтом и ладаном. Впереди нее колеблются хоругви. Бородатые и крепкие старики в расстегнутых поддевках, в сапогах с просторными и светлыми голенищами, в сатиновых и чесучевых рубахах, торжественно несут хоругви, подсвечники, запрестольную икону, покрытую полотенцем. Черный, юркий аптекарь прилаживал на канаве фотографический аппарат. Девицы в шелковых косынках и газовых шарфах, в митенках, с зонтиками в руках искали глазами Ивана.

   За причтом, в сюртуках, тонких поддевках, шелковых платьях, стародавних пронафталиненных тальмах, в шляпках с птичьими перьями, в шляпках с вишнями и райскими яблочками, в наколках и с открытыми волосами, в рубашках "фантазия", куцых и длиннополых пиджаках, в малороссийских плахтах, шла осташковская интеллигенция и купечество. Дама в кремовом платье держала связку пионов. Дама с золотыми зубами -- икону Серафима Саровского. Две дамы -- красную подушечку "Добро пожаловать".

   Пела приближающаяся мужицкая толпа. Пели попы с причтом. Неистовствовали колокола. Изнемогал фотограф. Стадом жеребят бежали к колодцу подростки, истомившиеся на солнцепеке.

   И вот две толпы, будто две медленно плывших льдины, столкнулись и застыли в ожидании, в какую сторону поток полой воды загнет края их. Колокола смолкли. Стало слышно дыхание людей. Сморкались, вытирали пот.

   -- Ура! -- неожиданно закричал седенький старичок, подбрасывая картуз.

   -- Р-ра! -- заревели мужики, потрясая флагами и револьверами. Дамы, через головы попов, стали махать платками. Колокола опять сбесились.

   -- Ивану Петровичу -- ура! -- опять закричал старичок, подбрасывая картуз.

   -- Р-ра-а!

   -- Революции -- ура!

   -- Р-ра!.. У нас теперь своя революция,-- р-ра! р-ра!..

   -- Храброму воинству -- ра!

   -- Р-ра-а!.. Долой войну!.. р-ра-а!..

   Подняв на уровень лица крест, священник вышел из толпы, направляясь к Ивану.

   -- Да благословит господь бог возвращение ваше, дорогой...

   -- Иван Петрович,-- октавой подсказал дьякон.

   -- ...дорогой Иван Петрович. Мы...

   -- Это лишнее, поп,-- нахмурясь, сказал Иван: -- Я не архирей, чтобы встречать колоколами и этими штучками...

   Он кивнул на крест в руках священника и, нахлобучив шапку, поспешно направился к избам, обходя толпу.

   -- Постой, слышишь, а как же молебен? -- догнав его, взволнованно зашептал светлоусый. -- Благодарственный молебен...

   -- Кому? За что?

   -- Вот, ей-богу, чудак какой -- кому, за что? Ну, по случаю, что возвратился невредим... Хотели на площади молебен, и чтобы всем народом, четыре попа, певчие, купцы пожертвовали семьдесят рублей на угощение, в училище стол накрыт... Одиннадцать годов не видели тебя!

   -- За это надо благодарить питерских рабочих, а не твоего бога,-- резко сказал гость.-- И... мне не нравятся, шахтер, твои штучки. До свиданья. Завтра увидимся.

   Через ров, полный крапивы, он свернул за угол и, мимо поповки, узкой тропкой в конопле, быстро пошел к своей избушке.

   А по изумленной, растерянной толпе мужиков, так любовно и радостно ждавших его, с таким братским сердцем вышедшей к нему на встречу, бился шепот:

   -- От креста отказался... Шапку надел при попе...

   -- Молебны, грит, мне ваши не надобны.

   -- Может, обиделся на что?

   -- Этот, дурак, Трынка чего не ляпнул ли? Он всю дорогу шел с ним рядом.

   -- Трынка или шахтеришко. Тоже -- нашли кого выбрать председателем!..

   -- А может, веру переменил за землями?..

   -- Бог его знает...

   -- В училище колбасы пуда на два, груздики, мед, белый хлеб... Ах, Иван, Иван... И давеча, как встретился, никому ни слова: ни здравствуй, ни прощай. Только затрясса как порченый, когда ковригу подавали...

XIV