Повесть о днях моей жизни

   В рабочую пору, когда дома никого не оставалось, меня затворяли на крючок в избе, и я спал на полу с поросятами, кошкой Прасковьей и собакой Мухой, играл с ними, разговаривал, дрался из-за еды, пел песни. Под лежанкою привязан был теленок Ванька, самый большой из нас и самый смирный. Мы часто обижали его. Муха лаяла, Прасковья прыгала на спину и царапала затылок, а поросята, Миколка, Вьюн и Непоседа, таскали от него солому к себе под печку, а если Ванька не давал, кусали за ноги. Я учил теленка хрюкать, как Миколка, лаять, как Муха, и визжать, как Вьюн, а он не понимал и отмалчивался. За это я бил его старым лаптем по голове, приговаривая:

   -- Не слушаешься, супротивный? На,-- получай!

   Наигравшись, отдыхали. Поросята убегут под печку, а я, бывало, прижмусь к теленку, обхвачу его шею руками, а голову положу на теплый живот. Рядом мурлыкает кошка, обнявшись с Мухой, Ванька расчесывает языком мои волосы или жует подол рубахи, тихонько подергивая, а я не разберу спросонок -- кто это, вскочу и спрашиваю:

   -- Мам, это ты?

   Опомнившись, опять уткнусь и задремлю. В обед иль перед вечером придет с работы мать. По смотрит на нас, засмеется:

   -- Ишь, два Ваньки лежат -- красный и белый... два бычка.

   Теленок был красный, а мои волосы -- белые.

   Как сквозь далекий, полузабытый сон, мерещатся другие сцены.

   Вот я -- совсем маленький, бегаю по избе без штанов. На лавке сидят старшая сестра моя Мотя и мать. Сестра прядет лен, а мама сучит нитки. За столом отец ковыряется со старым хомутом, напевая:

   -- Господи поми-илу-у-уй! Дед бабку поки-ину-у-ул...

   Зима. Хочется побегать по улице, покататься, попрыгать, но мы -- бедны и одеться не во что. Для меня притащили санки в избу. Я пою самодельную песню, хлопаю кнутом по земле и кричу: но! -- а мать, отец и Мотя смотрят на меня и смеются:

   -- В извоз, сынок, собрался?

   -- В извоз! -- кричу я весело. -- За угольем!

   Потом, помню, вошла тетка моя, сестра матери. Помолившись на иконы, она сказала:

   -- Ты что же, жених, без штанов щеголяешь, а? Вот я товарищам на улице скажу!

   Мне в первый раз стало стыдно. Улучив минутку, я наедине попросил мать сшить мне новую "железную" рубаху и портки "с потолком", как у отца. Синюю замашную рубаху я звал "железною".

   Другие сцены:

   Присев на корточки и обхватив меня руками, чужой высокий парень расспрашивает меня:

   -- Ты чей?

   -- Материн.

   -- Ловко! А еще чей?

   -- Отцов.

   -- Тоже ловко! Как тебя по батюшке?

   -- Не знаю.

   Приятель мой, Мишка Немченок, подсказывает:

   -- Говори: Петрович.

   -- Петрович.

   -- Верно! -- крутит головой парень.-- А по матушке?

   -- Петрович.

   -- Врешь, это -- по батюшке, а по матушке -- Маланьич. А по сестре?

   -- Петрович.

   -- Вот ты какой дурак! По сестре ты -- Матреныч.

   -- Матреныч.

   -- Ну, говори теперь сразу.

   -- Петрович, Матреныч...

   Я забываю, и мне стыдно. Пытаюсь вырваться из его рук, но они -- такие волосатые, крепкие. Я только жмусь. Он научил меня скверно ругаться и посоветовал повторить это за обедом, за что меня похвалят и дадут гостинец. Когда я так сделал, все положили на стол ложки и смотрели на меня во все глаза. Я повторил. Отец вытащил меня из-за стола и бил, расспрашивая, кто меня научил и когда.

   Я говорил:

   -- Чужой парень.

   А ему нужно знать, как парня зовут. Подумав, что я скрываю из упрямства, он бил меня еще то хворостиной, то веревкой.

   Потом мать сказала:

   -- Будет, он еще не понимает... Брось, Петрей!

   Мать моя редко смеялась. Девушкою она любила одного парня и семнадцати лет вышла за него замуж, но, копая осенью в овраге торф, этот парень простудился и умер. Замужество ее продолжалось два месяца. Мать не любила говорить о том, как ей было тяжело и как она плакала.

   Через шесть недель после поминок деверь сказал матери:

   -- Шла бы, девка, к отцу, теперь ты лишний рот у нас.

   Мать подчинилась.

   Когда она лето работала, родители молчали, но к зиме стали попрекать то тем, то этим, придираясь ко всякому слову.

   -- Замуж выходи,-- говорили ей. -- Тебя и так кормили до семнадцати годов, а теперь опять навязалась на нашу шею!..

   А мать было решила замуж не ходить. Тогда они сговорились с кем надо и выдали ее вторично за моего отца, Петра Лаврентьевича Володимерова.

   Мать вопила во весь голос, грозила утопиться иль чего-нибудь еще наделать, а бабы ее урезонивали:

   -- Не глупи, Маланья... Эка, право, ты! Поплачешь малость и забудешь... Перестань!..

   Так оно и вышло: мать поплакала и перестала.

   Помню, в троицу как-то сижу у окна. Отворяется дверь, входят мать и отец, за ними чужие мужики и бабы -- все навеселе. Помолившись богу, расселись по лавкам, на скамейке и кутнике. Одна баба -- в желтом завесе, выступив на средину избы, подбоченилась и стала плясать, помахивая белым платочком: "Й-их! й-их! чики! чики!" -- а мать хлопала в ладоши, смеялась и пела:

   Вот Егор, ты Егор

   Да Егорушка,

   Кучерявая твоя

   Вся головушка.

   Я подсел к ней поближе, тоже смеюсь:

   -- Ну-ка, мама, еще! Ну-ка еще!..

   Приходи, кума, за медом -- меду дам,

   Приходи, кума, вечерять нынче к нам!..--

   запела мать другую песню. Обернувшись, обняла меня за шею и сказала:

   -- Загуляли мы нынче, сыночек! Троицу веселую справляем!