Повесть о двух головах, или Провинциальные записки

Вернемся, однако, на завод. Рассказывая о нем, невозможно пройти мимо водонапорной башни, сконструированной инженером Шуховым. Честно говоря я бы и прошел, тем более, что рассказывать о башне после прессов колесопрокатного цеха – все равно, что пить пиво после водки. Башня и башня. Ни тебе гидравлических цилиндров, ни облаков пара, ни всполохов огня. Она теперь даже и не водонапорная. Давно сняли с нее огромный резервуар для воды. Башню купил для завода на Нижегородской ярмарке еще в конце девятнадцатого века последний из дореволюционных владельцев завода – Антон Иванович Лессинг. Башня была так хороша, что Антон Иванович в нее влюбился. Потом-то он, конечно, со всей немецкой педантичностью высчитал и всем хвастался, что башня такой ажурной конструкции обошлась ему куда как дешевле, чем обычная, но про себя знал – за такую красоту заплатил бы и больше, кабы Шухов умел торговаться. И в самом деле – на заводе все мужское. И огромные прессы, и прокатные станы, и чугун, даже мартеновская печь – мужик. В крайнем случае – бой-баба. И только башня – девушка. Ажурная, воздушная, с тонкой, изящной винтовой лестницей внутри. Что из того, что она не работает? «Не бывает напрасным прекрасное», – это сказано и про нее. И еще. Московская башня на Шаболовке – всего лишь несколько выксунских башен, поставленных одна на другую. Если вам в Выксе, узнав, что вы приехали из Москвы, не скажут об этом с плохо скрываемой гордостью – значит, вы разговариваете не с местным жителем, а с понаехавшим.

Шухов оставил после себя на Выксунском заводе и другое чудо – листопрокатный цех с первыми в мире стальными сетчатыми оболочками покрытия двоякой кривизны. Проще говоря – это парусообразная крыша. Цех уже давно вышел на пенсию. Я бродил по территории цеха между стальными колоннами опор, фотографировал с разных сторон потемневшую от времени надпись «Работать по-ударному!», время от времени поднимал голову вверх и разглядывал сквозь сетчатые шуховские перекрытия-паруса голубеющее весеннее небо. Среди осколков стекла, брошенных кабелей и цветов мать-и-мачехи я наткнулся на ржавую трубу, с таким же ржавым вентилем. Труба выползала из груды осколков битого кирпича и через несколько метров уходила в землю. Из вентиля поднималась вверх тонкая струйка пара. Вдруг мне показалось, что я внутри скелета исполинского диплодока, давно обглоданного доисторическими муравьями дочиста, и он еле заметно шевелит самой последней, маленькой косточкой многометрового хвоста.

В нескольких километрах от Выксы в рабочем поселке Досчатое стоит построенный еще братьями Баташевыми охотничий домик. Люди на автобусной остановке, расположенной на выезде из города, про домик не знали. Только в магазине рядом с заправочной станцией продавщица рассказала мне, как проехать в Досчатое, предупредив, чтобы я по дороге не спрашивал про охотничий домик Баташевых.

«Про то, что этот домик принадлежал Баташевым, не всякий знает. Да и про самих Баташевых… – сказала мне продавщица. – Спрашивайте о том, как проехать в больницу. Теперь в нем больница».

Так оно и оказалось. Первый же досчатинец, спрошенный о больнице, указал к ней дорогу. Перед домом было голое, заваленное мусором поле, на котором во времена братьев рос парк. Домик, а на самом деле – удивительной красоты двухэтажный усадебный дом красного кирпича, с круглыми и стрельчатыми окнами, балконом и колоннами, был заколочен. Одни окна зияли выбитыми стеклами, другие были заложены кирпичом, третьи – забиты досками. Чернели сгнившие рамы, лепнина облупилась… Двести с лишним лет назад в этом доме умер от туберкулеза единственный сын Ивана Баташева. Вот и больница… После прибранной, живой Выксы все выглядело заброшенным, грязным, мертвым, понятным и до зубной боли родным. «Добро пожаловать в…» – подумал я, вернулся к машине и поехал в Москву[49].

Рассказ русалки