Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4.

Госпожа Тюдзё знала по опыту, что наружность и душевные качества человека определяются прежде всего его знатностью. Ее собственная младшая дочь не шла ни в какое сравнение со старшей, а Сёсё, которым так восхищались в доме правителя Хитати, казался полным ничтожеством рядом с принцем Хёбукё. Поэтому трудно было представить себе, чтобы человек, сумевший заполучить в супруги любимую дочь Государя, мог плениться ее дочерью. Да, надеяться было не на что, и госпожа Тюдзё целыми днями сидела, погруженная в тяжкие думы, равнодушная ко всему, что ее окружало.

Между тем девушка изнывала от скуки в своем временном жилище, где даже заросший травой сад невольно располагал к унынию. В доме звучала лишь грубая восточная речь, а перед покоями не было цветов, на которые глядя она могла бы утешиться. Влача однообразные, тоскливые дни посреди всего этого запустения, девушка с невольной нежностью вспоминала Нака-но кими. Она вспоминала и принца, хотя, казалось бы… «Что же он говорил тогда? Что-то необыкновенно трогательное…» — думала она, перебирая в памяти все, сказанное принцем. Ей казалось, что на ее платье остался аромат, которым были пропитаны его одежды.

Скоро от госпожи Тюдзё принесли нежное, полное материнской тревоги письмо. Читая его, девушка плакала. «Она так любит меня, так заботится обо мне, а я…»

«Я понимаю, как скучно Вам должно быть в чужом доме, — писала госпожа Тюдзё, — но прошу Вас, потерпите еще немного».

«О нет, мне вовсе не скучно. Здесь так спокойно… — ответила девушка. —

Я бы жила
В этом доме, не зная печалей,
Если бы он
Был где-то там, за пределами
Нашего грустного мира…» (477, 478).

Так писала она в душевной простоте своей, и, читая ее письмо, несчастная мать снова роняла слезы и кляла себя за то, что довела любимую дочь до столь бедственного состояния.

Даже если бы там,
За пределами грустного мира,
Ты приют обрела,
Все равно я хотела бы видеть
Твой грядущий расцвет.

Да, такими вот незначительными и вместе с тем искренними песнями обменялись они.

Господин Дайсё имел обыкновение в исходе осени ездить в Удзи. Он по-прежнему тосковал об ушедшей, не забывая о ней ни во сне, ни наяву, поэтому, как только ему сообщили, что строительство горного храма закончено, сразу же отправился туда.

Довольно времени прошло с тех пор, как он приезжал в Удзи в последний раз, и алые клены показались ему необыкновенно прекрасными. На месте разрушенного старого здания стояло новое, светлое и красивое. Вспомнив скромное, похожее на монашью хижину жилище покойного принца, Дайсё почувствовал, как болезненно сжалось его сердце — уж лучше бы он ничего не менял… Раньше дом не имел единого облика: убранное с монашеской строгостью обиталище принца составляло резкую противоположность с женственно-изящными покоями его дочерей. Теперь все принадлежавшие принцу вещи — плетеные ширмы и прочая немудреная утварь — были переданы в храм, а для нового дома Дайсё, не остановившись перед затратами, заказал новое, прекрасное убранство, как нельзя лучше отвечающее особенностям местности.

Спустившись в сад, Дайсё долго стоял у камней на берегу ручья.

Светлые струи,
Как и прежде, бегут по саду,
Только вот почему
Не сумели они сохранить
Лица тех, кто ушел навсегда?

Отирая слезы, он прошел в покои монахини Бэн, и, взглянув на него, она с трудом сдержала подступившие в горлу рыдания. Присев у порога, он приподнял край шторы и стал беседовать с монахиней, укрывшейся за переносным занавесом.

— Я слышал, что дочь госпожи Тюдзё, — сказал он между прочим, — с недавнего времени находится в доме принца Хёбукё. Навестить ее я не решаюсь, но надеюсь, что вы найдете средство объяснить ей…

— На днях я получила письмо от ее матери. Судя по всему, она переезжает из дома в дом, стараясь избежать дурного направления. Я слышала, что теперь юная госпожа живет совсем одна в каком-то бедном жилище. Разумеется, мать предпочла бы перевезти ее сюда, но это слишком далеко, к тому же не так-то легко путешествовать по горным дорогам…

— Да, эти дороги пугают всех, только я один снова и снова… — сказал Дайсё, и на глазах у него показались слезы. — Какое предопределение прошедшей жизни послужило тому причиной?

— Но раз вы знаете, где живет теперь эта особа, — добавил он, — что мешает вам снестись с ней? Может быть, вы согласились бы даже навестить ее?

— Передать ей ваши слова не составит никакого труда, — отвечала монахиня, — но вряд ли я решусь выехать в столицу. Я ведь не бываю теперь даже у своей госпожи.

— Но отчего? Главное, чтобы никто не знал. Взять, к примеру, отшельника с горы Атаго,[51] разве он никогда не выезжал в столицу? Ради того, чтобы кому-то помочь, не возбраняется нарушить данный обет.