Повесть о глупости и суете

— На пластике или — сейчас? Сейчас — девять с лишним…

Гвоздь, кольнувший меня раньше в спину холодным острием, вошёл теперь в туловище, уткнулся там в обломок стекла и стал его царапать. От этого звука всё во мне заледенело — и кровь из раны не закапала…

Голова Краснера рассматривала меня снизу пристально, и глаза его снова были задымлены враждебностью. Я сдвинул взгляд ниже, на его губы. Я молчал и ждал, что они зашевелятся и произнесут важное слово. Наконец, они треснули, и я услышал:

— Я тогда пойду, — и голова исчезла…

Я опустился в кресло осторожно, словно боялся его осквернить.

Поворачиваться к небу не хотелось.

Взгляд уткнулся в неподвижные штиблеты Стоуна.

Возникло ощущение, будто всё внутри меня и вокруг неправдоподобно, всего этого уже давно нет.

Почти тотчас же стало ясно, что исчезновение сущего происходит легко: самолёт тряхнуло, и он затарахтел, как пикап на булыжниках.

Стоуновские штиблеты дрогнули, съехали с подлокотника и повисли в воздухе.

Меня обуял страх. Раньше, когда я сидел внизу, и Боинг тряхнуло сильнее, помышление о смерти не испугало: было чувство, что окружавшие не допустят её. Теперь же, в обществе трупа, конец представился неминуемым.

Тряхнуло сильнее, но испугало другое — нарастающее дребезжание.

Задрожали зловеще и разбросанные вокруг ящики.

По моим расчетам, самолёт должен был развалиться от вибрации.

Предчувствие катастрофы парализовало меня и лишило сил бежать к людям. Любой из тех, кто находился внизу, оказался бы сейчас родным — даже Гена Краснер, отец и дед моих сыновей. Я подумал обо всех с завистью, ибо им предстояло погибать не в одиночку.

Но где-то на полях сознания обозначилась мысль, что сегодня — очень подходящий день для того, чтобы согласиться умереть.

25. Мало кто заканчивает жизнь зная об этом

— Дорогие братья и сёстры! Говорит Бертинелли! Извините за фамильярность, но в эту тяжёлую минуту…

На этом у капитана волнение прорвалось наружу, и он закашлялся. Пока Бертинелли прочищал горло, пассажиры понимающе загудели — все, за исключением старушки с бородавкой в Первом салоне, хранившей молчание из капризности, и Стоуна за гардиной в Посольском, безмолвствовавшего по более веской причине.

— Дорогие братья и сёстры! — повторил капитан. — Мало кто заканчивает жизнь зная об этом. Напоминаю, что спасательные жилеты находятся под сиденьями, что люди везде живут под страхом смерти, а жизнь есть болезнь, передающаяся половым путём и поэтому завершающаяся, как видите, дурно…

Пассажиры загудели ещё более понимающе.

— Не исключено, дорогие мои, — продолжал Бертинелли, — что кому-нибудь из вас удастся выжить, но поскольку мы падаем с очень большой высоты, то, как подсказывает опыт, выживет не больше одного человека. Как правило, выживает мужик — и вот к нему у меня такая просьба: не обижайте потом стюардессу!

Все пассажиры, включая старушку с бородавкой, но исключая Мэлвина Стоуна, переглянулись непонимающе.

— Поясняю на примере, — успокоил всех Бертинелли. — Когда один из самолётов соперничающей компании стал терпеть крушение, капитан велел стюардессе отвлечь пассажиров от происходящего, и она приступила к стриптизу, предупредив, что с каждой расстёгнутой пуговицей у самолёта будет отваливаться по одной детали. Когда она оголилась, дорогие мои, машина рухнула в океан, и — кроме капитана и стюардессы, которые не вправе погибать, — выжил лишь один пассажир. Он подплыл к стюардессе и — вместо того, чтобы согреть её в ледяной воде, — оскорбил хамским заявлением…

Пассажиры засуетились.

— Ты, говорит он ей, — и извините меня за это слово, — ты, говорит, сущая блядь, и шутки у тебя блядские!

За исключением меня и Стоуна, все обиделись за грубость на пассажира из самолёта соперничающей компании. В отличие от Стоуна, однако, я рассмеялся.

— И это не всё, — продолжил Бертинелли, — потому что все втроём они выплыли на необитаемый остров. Через месяц грубый пассажир закапризничал и, буркнув, что не в силах больше выносить разврата, застрелил стюардессу!

Пассажиры загудели осуждающе.

— И это не всё! — объявил Бертинелли. — Проходит месяц, и пассажир снова разбушевался: довольно, мол, разврата! И с этими словами, представьте, похоронил стюардессу, не посчитавшись с капитаном.

Пассажиры осуждали уже и меня: я не переставал смеяться.

— И прошёл ещё месяц! — сообщил Бертинелли. — Грубиян стал вопить, что не потерпит разврата и, схватившись за лопату, выкопал из могилы несчастную стюардессу!

Я поправился в кресле, набрал воздуха по самое горло и так громко загоготал, что со стороны могло показаться, будто самолёт трясёт именно из-за этого.

26. Но бежала она в неправильном направлении

Когда воздух в груди весь вышел, я обмяк, откинулся назад, прикрыл глаза и почему-то вспомнил подсмотренную в детстве сцену со слепой овцой. Люди умыкнули у неё только что родившегося ягнёнка — и она в ужасе сорвалась с места и сломя голову побежала за пропавшим ягнёнком. Но бежала она в неправильном направлении. Спотыкаясь о камни и застревая в кустарниках.