Повесть о глупости и суете

— Я не понял, — смутился Ворошилов, но через мгновение рассмеялся. — От неё, кстати, мало кому дышится спокойно.

— А ты её знаешь? — спросил я.

— Её тут все знают, — кивнул он и снова поднял стакан. — Давай сейчас за нашу личную дружбу!

— Почему же её все знают? — продолжил я.

— Ну не все, а у нас в Лумумбе. Работает с африканцами. Ну, в постелях.

— Ей нужны деньги? — удивился я.

— Тебе всё ещё плохо, — предположил Ворошилов. — Деньги всем нужны. Как правило, из денежных же соображений. Но ты даже не суетись: она — только с неграми!

— Да? Ей, значит, нужны не деньги?

— Ей, наверно, нужны за это и деньги…

— Слушай, Ворошилов, — остановил я его, — перестань умничать: давай скажу я тебе умные слова!

— Твои? — насторожился он.

— Не бойся, не мои. Я хотел спросить тебя про любовь, но никогда, сказано, не спрашивай что такое любовь, ибо ответ может напугать.

— Да? — произнёс теперь Ворошилов после паузы и опустил стакан на стол. — А ты про кого это? Объяснишь?

Объяснять было нечего. Я сам не понимал этих слов, а потому произнёс ещё девять чужих слов, которые предварил десятым, своим:

— Ворошилов, люди, понимающие только то, что можно понять, понимают мало.

Ворошилов не понял меня, но выпил.

22. Я услышал запах смерти

В самолёте — в отличие от ресторана — Алла меня не только увидела, но и узнала. Была очень приветлива, и я поручил себе найти её в заднем салоне когда-нибудь после взлёта и завести разговор о любви. Сразу после взлёта мне помешал сперва страх напороться в задних рядах на Гену Краснера. Потом — «скандал» с Джессикой Флеминг. Потом — мой собственный поединок с Габриелой.

И наконец — Мэлвин Стоун.

Ещё до того, как я отнял лоб от застуженного стекла и вернулся в человеческий мир, занесённый за облака летающим контейнером фирмы «Боинг», — ещё задолго до этого Мэлвин, однако, мне постепенно стал безразличен.

Действительно: меняется ли что-либо от того жив он ещё или уже нет? Ничего не меняется. Может быть, даже — и для самого Стоуна…

Я глянул, конечно, в его сторону — в сторону ниши за бордовой гардиной на верхнем ярусе Боинга в Посольском салоне. Глянул, но так и не понял — жив там ещё этот Мэлвин или нет. Гардина была задёрнута, и в узком проёме поблёскивали лишь его лакированные штиблеты. Скорее всего скончался, подумал я и услышал запах смерти. Каким он запомнился мне в ночь похорон Нателы Элигуловой, первых похорон в на Грузинском кладбище Нью-Йорка.

Я услышал серный дух разрытой могильной земли, обнажившей сопревшие в иле корни деревьев.

Поразмыслив, догадался, однако, что этот потусторонний запах исходит из картонных коробок, разбросанных по салону и напичканных «техникой для посольства», как выразилась Габриела. Я уже забыл, что думал тогда не о коробках, а о Стоуне. Так же, как сейчас, после воспоминаний о похоронах Нателы, думал уже не о Стоуне, а о Габриеле. О том, что она по-бисквитному пышна. И ещё о том, что она, наверное, испытывает огромное наслаждение, когда скидывает на ночь тесный лиф и разглаживает себя ладонями, сгоняя кровь к замученным грудям.

Я стал смешон себе и ненавистен из-за того, что не умею жить без хитростей. Если бы Габриела оказалась сейчас рядом, я бы уже не стал говорить о коробках. Я бы прямо спросил: Не заждалась ли крови её стеснённая плоть.

Габриелы, увы, не было.

Никого не было. Один лишь Стоун и я. Причём, вероятно, не было уже и Стоуна. В живых.

Мне стало не по себе.

Я поднялся с места и решил спуститься вниз, к людям, ибо ни моё собственное, ни общество мертвеца не обещало избавления от крепчавшего во мне чувства покинутости.

— Хлопнешь? — донеслось вдруг из-за спины.

Я обернулся и увидел Краснера. Он сидел, раздвинув ноги, на расположенном рядом со мной низком ящике. С початой бутылкой водки в одной руке и с мешочком картофельных чипсов в другой.

— Хлопну! — обрадовался я, поскольку мне показалось, что мне не хватало именно водки.

Краснер налил мне «Столичную» в единственный стакан.

— Можно прямо из бутылки? — спросил я.

Краснер застеснялся:

— Конечно! Но я здоров… Смотри, даже зубы новые…

— Я не об этом, — ответил я. — Бутылка лучше: сколько хочешь, столько и хлопаешь! — и хлопнул два глотка.

Краснер хлопнул столько же из стакана. Потом запихал себе в новые зубы пригоршню хрустящих хлопьев:

— А за что выпили-то? За то, что летим? — и протянул мне пакет с чипсами. — Странно: летим в одном направлении…

Заглянув в пакет, я отказался, поскольку там остались лишь крошки, сразу же уподобленные мною перхоти, которая — хотя Гена уже облысел — густо заснежила чёрные полозья подтяжек на его плечах.

— Не любишь? — спросил я и, запрокинув себе в рот хрустящий пакет, Краснер щёлкнул пальцем по его днищу, потом отёр кулаком губы и добавил. — Вот что надо толкать в Россию, чипсы! Подкинуть пару котлов, приставить к ним пару козлов и жарить.

Чипсовая пыль осела на подтяжках и смешалась с перхотью, но Гена немедленно смахнул её теперь уже на колени. Перхоть не сошла. После неловкой паузы он хмыкнул:

— Летим-то, сам понимаешь, на похороны.