Повесть о юности

— Я, может быть, совершила ошибку, — снова не поняв это многозначительное директорское «да», нерешительно сказала Полина Антоновна. — Может быть, нужно было проявить больше настойчивости, требовательности, но…

— Формы требовательности разные бывают, Полина Антоновна! — перебил ее директор. — Вы заложили дрожжи и надеетесь со временем пить хороший квас. Так я вас понимаю?

— Хороший квас? — встрепенулась Полина Антоновна. — Да! Надеюсь! На «подумайте» тоже может формироваться коллектив. Я так считаю!

Полина Антоновна горячо, с вызовом посмотрела на директора, хотя вызов этот относился скорее не к нему, а к маленькой, толстенькой Варваре Павловне, которая сегодня сказала что-то двусмысленное насчет разных там «подумайте» и прочих нежностей с ребятами. Но директор ничего этого не знал, а потому не понял и недоуменно пожал плечами.

— А я не спорю. Но пусть все-таки скажут! — он предупреждающе поднял палец кверху. — Пусть скажут!

— Скажут, Алексей Дмитриевич. Они хорошие ребята. Уверяю вас! Я в них верю.

— И я верю!

Смешливые живчики исчезли в его глазах, он смотрел твердо, уверенно.

Полине Антоновне всегда нравилась в нем эта спокойная, нерушимая уверенность, и, кажется, именно в ней она чувствовала видимую основу его педагогической линии: директор — олицетворение порядка, директор — олицетворение требовательности, директор — олицетворение уверенности. Иногда эта уверенность казалась чересчур смелой и рискованной, иногда его безапелляционный тон раздражал, будил желание возразить и поспорить. Но сейчас Полине Антоновне было приятно слушать директора. Он укреплял в ней собственную веру в ребят, в здоровые начала ее нового класса, и увеличивал силы для предстоящего ей большого труда.

Много лет, работает Полина Антоновна в школе и успела сделать на своем веку не один выпуск. В волосах ее серебрится иней, но в душе не заглохла та живая, беспокойная струна, без которой работа превращается в отбывание должности. В каждый выпуск она вкладывала всю себя, каждый раз жалела об ушедших от нее питомцах, чувствовала себя опустошенной. И она совершенно искренне говорила об этом директору, когда, уступая требованию мужа, отказывалась от нового класса. Ей казалось, что она не сможет теперь по-настоящему полюбить новых, чужих, тех, которых она должна принять в свою душу, что для них там действительно не найдется больше места.

Но вот случилась эта история с футболом, вот она вошла в класс, встретилась глазами с одним, с другим, с третьим, заметила юркнувшее за чью-то спину матовое лицо с дерзким взглядом — и все в ней точно ожило, встрепенулось, напряглось. А исчезновение мяча ее еще больше задело. Задел ее не самый факт, — она ведь искренне сказала тогда ребятам: «Берите! Чей он? Берите!» Правда, она не представляла себе, как они возьмут и когда, забыла об этом, не продумала. А они вот все продумали и нашли эти «как и когда».

Ведь она только что проводила их из школы, всех, кажется, проводила, одела и попрощалась. И все, кажется, ушли. А потом она вспомнила о мяче, вернулась в класс, но мяча уже не было. Провели! Ее, старого, стреляного воробья, провели, как молоденькую, только что начинающую работать девчонку. Это было даже интересно!.. Но, значит, она что-то упустила, что-то у нее прошло между пальцев. И… «Не поверили! — вдруг вспыхнуло в ее сознании. — Вот это, пожалуй, хуже всего: не поверили!»

Нет, этих ребят она никому не отдаст! И добьется… Конечно, сразу найти общий язык с классом трудно, почти невозможно, так не бывает. Над этим придется поработать и помучиться, но она добьется своего.

Поэтому, когда директор в дальнейшем разговоре предложил ей сделать на педсовете доклад о формировании детского коллектива, она охотно согласилась. Ей и самой хотелось перед началом работы еще раз разобраться в этом вопросе и привести свои мысли в порядок.

И вот она идет в специальную педагогическую библиотеку имени Ушинского и спрашивает, что есть нового по организации коллектива. Вот она роется в своем книжном шкафу.

Чтобы все было на виду, она выложила значительную часть его содержимого прямо на пол, склонилась, копаясь в бумажном старье. Сейчас она совсем не та собранная и подтянутая учительница в темно-синем костюме, с орлиной искоркой во взгляде. Это полная пожилая женщина в широком домашнем халате с крупными розовыми цветами, за которые муж в шутку зовет ее «клумбой».

Полина Антоновна отыскивает и пересматривает старые конспекты и записи, разбросанные по многочисленным тетрадкам и блокнотам. Их давно надо бы свести воедино, и для этого стоило бы засесть и поработать. Но времени нет — у учителя всегда нет времени, — и вот теперь сиди и копайся.

Попались перевязанные ленточкой, заставившие ее всплакнуть, тетради покойного сына — и по трем линейкам с косыми, каким-то случаем уцелевшие от его детства, и последние «выпускные», с не оформившимся еще, но уже беглым, явно претендующим на «взрослость» почерком. Среди тетрадей почему-то отбившееся от всей пачки фронтовое письмо.