Повесть о каменном хлебе

В коридоре Айлэмэ ринулась к ботинкам — успеть надеть их и самостоятельно завязать, вдруг Лави опять начнет… С ботинками все обошлось, зато куртку эльфка подала девочке так, словно это были королевские меха. Сама Лави надела высокие, до колен, замшевые сапожки, набросила тяжелый темно-серый плащ, убрала роскошные пушистые волосы под капюшон. Отперев тугой замок, она, изящно изогнувшись, пропустила девочку вперед на темную — хоть глаза выколи! — лестницу, но тут же, как следует хлопнув дверью, догнала и подала руку:

— Пушистая, держись за меня. Тут темно.

Так они и дошли до остановки. По дороге Лави негромко рассказывала девочке разные истории о себе, о своих друзьях и, конечно, о том, что они все смогли Увидеть и Вспомнить. Накрапывал мелкий дождик, асфальт мокро блестел в свете редких фонарей, капли не задерживались на ткани плаща Лави и скатывались, оставляя еле заметные следы, капли блестели в волосах, капли иногда попадали на лицо эльфки, и она стирала их легким движением руки. Айлэмэ вслушивалась, впитывала каждое слово, даже рот приоткрыла от напряжения, но иногда девочка ловила себя на том, что не слышит ничего — просто слушает звучание голоса, просто любуется изумительно красивым лицом…

— Ну вот, твой тролль приехал.

Айлэмэ удивленно раскрыла глаза, и Лави засмеялась:

— Тролль — потому что тролль-лейбус. Беги, пушистая. Приезжай, как сможешь. И звони, не забудь!

Девочка отчаянно замотала головой — как она может забыть!

Красный на светофоре сменился зеленым, троллейбус вздрогнул, взвыл и подкатил к остановке.

Неожиданно — Айлэмэ не заметила, когда она сделала шаг — Лави оказалась совсем близко, нагнулась — слабый запах лаванды — и коснулась губами щеки девочки.

Двери раскрылись. Полосы желтого света легли на асфальт.

— Удачи, пушистая. И помни — попробуй посмотреть сама. Кажется, я тебя все-таки помню… Иди, кроха.

Девочка медлила, вглядываясь широко раскрытыми глазами в темные глаза Лави.

— Ну, беги! — повелительный крик, и Айлэмэ повернулась и пулей влетела в салон. Плюхнулась на первое же сиденье у окна (пусть изрезанное, с торчащим поролоном — неважно!) и прилипла носом к стеклу. Лави стояла неподвижно. Троллейбус тронулся. Против воли девочка всхлипнула, и тут Лави прижала к сердцу правую руку и медленно, торжественно поклонилась, взмахнув полой плаща. Выпрямилась и так и осталась стоять и, пока троллейбус не повернул, Айлэмэ видела ее — неподвижную как изваяние.

* * *

— Никуда ты не пойдешь! Я тебя не отпускаю! — мать Айлэмэ, полноватая женщина средних лет с уже чуть тронутыми сединой темными волосами, стояла в прихожей, загораживая дверь. Напротив нее жалась к шкафу сама Айлэмэ — еще не в слезах, но уже близко, близко…

— Почему нет?! Поч… — высокий, вздергивающийся почти до визга голос девочки прерывается на полуслове — не хватает дыхания. — Я сделала уроки! Я хочу в гости! Меня же звали! Я обещала, что приду!

— Мало ли, что ты там обещала! Сначала надо было меня спросить! Ты не отдельно живешь! И тебе еще даже не восемнадцать!

— Но я же о-бе-ща-ла! — почти по слогам, растерянно, — Я же сказала, что буду! Зачем мне дома сидеть? Что я буду делать?

— Нечего было обещать, мала еще — за себя решать! С сестрой поиграешь, математику повторишь.

— Я и так все сделала! Не нужна мне математика! Я что, в ученые готовлюсь?

— Аттестат испортишь, никуда потом не устроишься!

— А я и так не собираюсь! Ну мам, ну дай я пойду!

— Нет, никуда не пойдешь. Ты и так готова туда чуть ни каждый день бегать, как собачонка — по первому свистку этой своей, как ее там, а вот она что-то к тебе не торопится.

— Она занята!

— А ты нет, да?

— А я не занята!

— Значит, сейчас будешь занята!

— Мааам! — и Айлэмэ наконец-то разревелась. — Ну мам, ну пожалуйста!

— Чего тебя туда так тянет? Медом намазано? Не можешь дружить с девочками из твоей группы? Или там с тобой никто дружить не хочет? Ты только посмотри на себя — неужели трудно причесаться как следует, одеться аккуратно, на тебя же никто обращать внимания не будет!

— И не надо! Кому какое дело, во что я одета! — сквозь всхлипывания, размазывая по лицу слезы.

— Да кто тебя такую полюбит?! — всплеснула руками мать.

— Там меня любят и такую!

— Да я не про эту твою компанию… Кто знает, чем они занимаются? Кто эта твоя подружка? Работает она, учится, или что?

— Мааааа! Ну отпусти… — Айлэмэ было очень, очень страшно. Сейчас ее возьмут и не отпустят, и это значит, что она обречена на пустой, скучный вечер — конечно, на самом деле есть, чем заняться, но это значит — опять одна, снова одна. А там — там Лави… Там поют, там разговаривают, и там никто не скажет ей, что она не так выглядит, не так говорит, не так сидит… Здесь она не нужна. Только…

— Ну куда тебя несет, на ночь глядя… — совсем другим, усталым голосом проговорила мать, — Поздно же.

— Нет, ты что! — горячо заговорила Айлэмэ, — Всего-то пять, а тут недалеко, и приду я в… — запнулась. Не скажешь же — "в десять", а то еще не пустит в самом деле, — В девять приду! — "Девять пишем, десять в уме…"