Повесть о хлорелле

Каминский никогда не видел своего друга в таком состоянии. Куда девались его сдержанность, искусство владеть собой? Положение осложнялось, и снова Арон Вульфович, следуя мудрому поучению медиков — «врач может не помочь, но утешить обязан», — с трогательной кротостью спросил:

— Кто отнял ее у тебя? Что ты говоришь, опомнись!

— Я не узнаю ее, — не поднимая головы и не глядя на своего друга, продолжал Свиридов. — Она и ласкова и внимательна, но не принадлежит уже нам. Не та Юлия. То была милая, скромная девочка, послушная, нежная, все расскажет, расспросит, не было у нее тайн от меня. В трудную минуту, бывало, подсядет и не отойдет, пока мне не станет легче. Один ее вид успокаивал мою душу. То, чего не могла добиться жена, дочь легко от меня добивалась. Она никогда не была развязна и не льнула к своим друзьям на глазах у родителей… Не любит она нас, и мысли и чувства ее не с нами. Сомневаюсь, чтобы ее избранник стоил ее. Кто бы он ни был, — несколько сдержанней закончил Свиридов, — никто не дал ему права лишать нас счастья.

Он встал и, чтобы скрыть свое волнение, отвернулся к стене. Врач был доволен — больной многое рассказал, хотя сам не все понял в своем заболевании.

— В чужой любви все нам кажется лишенным здравого смысла, — с едва скрываемой горечью, скорее обращенной к себе, чем к другу, грустно заговорил Каминский. — Необъяснимо поведение влюбленных, нелогичны их взгляды и душевное состояние. — На некоторое время Каминский, казалось, забыл о Свиридове и, занятый собственными мыслями, что-то бормотал, затем опомнился и сразу же обрел прежнюю благодушную интонацию. — Да, да, мой дорогой, необъяснимо… Юноши и девушки, горячо любившие родителей и близких, вдруг отдаляются от них, прежние чувства блекнут, круг интересов непонятным образом суживается. С неслыханной откровенностью, пренебрегая скромностью, говорят они о своем увлечении. Словно ослепленные, толкуют о доблестях своих возлюбленных…

Сочувствие друга растрогало Свиридова, он отвернулся от стены и с выражением признательности взглянул на своего утешителя. Врач мог убедиться, что состояние больного улучшается, и с прежней теплотой продолжал:

— Так как наша логика не мирится с тем, что близкая нам душа предпочла нас другому, мы склонны считать этот выбор неудачным и недоумеваем, почему эта душа пренебрегает нашим советом.

Свиридов не заметил крутого поворота в рассуждениях Каминского и поспешил согласиться с ним.

— За сорок лет моих научных исканий, — жаловался он, — я привык четко отделять причину от следствия, видеть в опытах логическое развитие идеи и ее завершение. Почему же в собственном доме, среди близких мне людей, я должен отказаться от привычных представлений, от того, что принято называть логикой?

— Не отказываться от логики, — увещевал врач больного, — а понять ее. В нашей практике мы часто встречаемся с тем, что глухим слышатся голоса, слепые воспринимают воображаемые зрелища, а лишенные обоняния чувствуют запахи. Бывает и наоборот — зрячие ведут себя, как слепые. Как можно путем логики, основанной на собственных чувствах, судить о чужой любви? У любви она своя, особенная. Так ли, думаешь, легко было бедняжке девушке подчиниться новому чувству? Она сопротивлялась, пыталась совместить его с нежностью к родителям. И молодые жены пытаются совместить любовь к мужу с любовью к первому ребенку. Не поверю, чтобы она от тебя отвернулась, — ты отвернулся от нее, и ей, бедняжке, невдомек, что с ее отцом приключилось. С тобой не с первым и не с последним это случается… Бедный мой ботаник, листва тебе свет затмила, ты законы любви проглядев…

Горькие и несколько обидные слова Каминского не огорчили, а, наоборот, ободрили Свиридова. Что, если в самом деле, не дочь, а сам он во всем виноват? Бедной девушке и в голову не приходило огорчать отца, а он от нее отвернулся. Экая умница этот Арон, сразу разобрался и правильно решил. Жена не раз говорила, что с юношами и девушками это бывает, надо переждать. Странно, что он, Свиридов, с ней не согласился.

На смену этим мыслям пришли другие, более критические и строгие: откуда у Арона такая уверенность, не слишком ли много он на себя берет? Почему он, профессор Свиридов, немало проживший и перевидевший на своем веку, должен верить не себе, а другому?

— Ты так рассуждаешь, словно одному тебе известны движения человеческого сердца, — подчинившись новому настроению, холодно проговорил Свиридов. — Впрочем, кто тебя знает, — иронически усмехаясь, добавил он, — времени у тебя было достаточно, может быть, ты и постиг науку нежного чувства… Мне кажется, что и я в этом кое-что смыслю.

Ответ врача отличался спокойствием и убедительностью.