Повесть о Ходже Насреддине

Восемь стражников, предводительствуемых двумя средними начальниками и одним старшим, устремились к дому купца…

Вельможа был роста среднего, даже — весьма среднего; возникло несоответствие его внешности — его высокому и многовластному чину; с целью исправить эту досадную оплошность природы, он всегда носил узкие лакированные сапоги на чрезмерно высоких каблуках, благодаря чему прибавлял себе роста и величия. Постукивая каблуками по каменным плитам, он прошёлся взад-вперёд по мосту, затем остановился, правой рукой царственно опёрся на каменную ограду, а левую медленно вознёс к своим чёрным усам и принялся поглаживать и покручивать их. Вокруг всё благоговейно безмолвствовало — и гнев его мало-помалу начал остывать.

В минуты досуга вельможа не был чужд возвышенным раздумьям, и даже любил их, как признак своего несомненного духовного превосходства над подвластными. «Не в том ли и состоит главная обязанность начальника, чтобы внушить подвластным страх и трепет? — размышлял он. — Достичь же этого проще всего сечением их всех, подряд и без разбора, но непременно сопровождая кару приличествующими назиданиями, без чего она не может возыметь должных благопоследствий». Эти раздумья успокоили вельможу, — он почувствовал себя как бы воспарившим на могучих крыльях начальственной мудрости в надзвёздные выси, откуда всё казалось мелким, ничтожным, заслуживающим не гнева, но одного лишь презрения; взгляд его, устремлённый на костлявого старика, не то чтоб смягчился, но словно обрёл некую бесплотность и проходил насквозь, не обжигая и не причиняя ран. «Что же касается действительной вины секомого, — продолжал он расширять круг своих мыслей, — то подобные сомнения вовсе не должны иметь доступа в разум начальника, ибо если даже секомый и не виноват в том деле, за которое наказуется, то уж обязательно виноват в каком-нибудь другом деле!» От этой мысли, от её глубины и силы, у него даже дух захватило; подниматься выше было некуда, выше начиналась мудрость уже божественная, — он воспарил к самым её границам, и его мысленному взору как бы открылся океан слепящего, непостижимого света!

Дом купца находился неподалёку. Через полчаса носилки вернулись.

Из-под шёлковой занавески выполз меняла — жёлтый, опухший, с нечёсаной бородой, испестрённой подушечным пухом. Держась за сердце, охая и кряхтя, он поклонился вельможе и сказал слабым, но язвительным голосом:

— Приветствую сиятельного и многовластного Камильбека! Зачем понадобилось ему поднимать со скорбного одра своего жалкого раба, ничтожество которого таково, что он даже не может найти в этом городе защиты от дерзких воров?

— Я позвал почтеннейшего Рахимбая как раз по этому поводу — чтобы доказать ему своё усердие в розысках пропавших коней. Я огорчён и обеспокоен, как никогда!

— О чём же так беспокоится сиятельный Камильбек? Ведь теперь его текинские жеребцы обязательно получат первую награду на скачках.

Это был открытый удар — прямо в лицо.

Вельможа побледнел.

— Горечь утраты и сопряжённая с нею болезнь помутили разум достойного Рахимбая, — произнёс он с холодным достоинством. — Здесь, перед нами, находится один гадальщик, чрезвычайно искусный, по его словам, который берётся разыскать пропавших лошадей.

— Гадальщик! И ради этого сиятельный князь поднимает меня, больного, с постели! Нет, пусть уж властительный князь гадает сам, а я удаляюсь.

И он повернулся, чтобы уйти. Вельможа с холодным достоинством произнёс:

— В городе распоряжаюсь я! Почтеннейший Рахимбай вступит сейчас в переговоры с гадальщиком.

Он умел внушать повиновение, этот вельможа! Купец хоть и сморщился, но подошёл к Ходже Насреддину:

— Я не верю тебе, гадальщик, и на ломаный грош и говорю с тобою, вынуждаемый к этому властью. У меня из конюшни пропали два чистокровных арабских коня…

— Один белый, а второй чёрный, — подсказал Ходжа Насреддин, открывая свою китайскую книгу.

— Весь город может подтвердить справедливость твоих слов, о проницательнейший из гадальщиков! — съязвил меняла. — Многие любовались моими конями в день их прибытия из Аравии.

— Белый конь — с маленьким рубцом, не толще шерстяной нитки, под гривой, а чёрный — с бородавкой в левом ухе, величиною с горошину, — спокойно продолжал Ходжа Насреддин.

Купец опешил.

Об этих приметах знали только двое: он сам и его доверенный конюх, — больше никто.

Язвительная усмешка сбежала с его лица:

— Ты прав, гадальщик! Но как ты проник?

Встрепенулся и вельможа, придвинулся ближе. Ходжа Насреддин перевернул страницу своей китайской книги:

— И ещё: в хвост белого жеребца вплетена белая заговорённая шелковинка, а в хвост чёрного — чёрная.

Этого уже и доверенный конюх не знал: заговорённые шелковинки купец вплетал в хвосты коням самолично и в глубокой тайне, так как прибегать на скачках к волшебству и заговорам было строжайше воспрещено под страхом тюрьмы.

Слова Ходжи Насреддина ошеломили менялу вконец.