Повесть о Ходже Насреддине

А далеко за городом, на пустынной дороге, луна озаряла одинокую фигуру вора. С драгоценностями в кармане, с парчовым халатом и саблей, уложенными в мешок, он спешил в горы, где ждал его Ходжа Насреддин.

Глава двадцать восьмая

Тайна! Ходжа Насреддин знал могучую притягательную силу этого слова; расчёт оправдался: теперь Агабек был ежедневным гостем в хибарке.

— Рано, хозяин; потерпи ещё несколько дней, — говорил Ходжа Насреддин в ответ на его назойливые приставания.

Агабек ворчал, досадовал, но покорялся. Разговор переходил на другие предметы, с виду как будто не имевшие касательства к тайне, но в действительности направленные всё туда же, хотя и по косвенным, окольным путям.

— Значит, до службы в Герате ты много ездил по миру, Узакбай. Что ты искал?

— Познания. Ключа к тайнам мира.

— Тебе приходилось, по твоим словам, бывать и в Мекке. Почему же ты не носишь зелёной чалмы?

— Я не имею права на это, ибо по крайней занятости своей не выбрал времени, чтобы совершить вокруг чёрного камня Каабы все необходимые обряды.

— Ты был так занят? Чем?

— Поисками одной древней книги.

— Ты нашёл её?

— Да, нашёл.

— О чём в ней говорилось?

— Не спрашивай, хозяин! О великих делах — о злых и добрых чарах.

— Так ты чернокнижник?

— Нет, — наоборот. Моя цель — развеять некие злые чары, а не создавать их.

— Какие же это чары, скажи?

— Рано, хозяин; потерпи ещё несколько дней.

Круг вопросов повторялся сызнова, с небольшими изменениями. Конечно, Ходжа Насреддин не стал бы тратить времени попусту, если бы не усматривал в них пользы для себя. Он изучал Агабека по его же вопросам, — здесь уместно вспомнить старинную поговорку: «Дурак сеет слова без разбора, но урожай достаётся мудрому».

Внимательнейшим образом Ходжа Насреддин изучил все изгибы в природе Агабека, следил за всеми его мельчайшими обмолвками, порывами, движениями, стремясь найти ключ к его внутренней скрытой сущности. Он как бы извлекал душу Агабека на свет из жирного тела, как извлекают со дна водоёма утопленника, чтобы рассмотреть и опознать его; сначала вода темна и непроглядна, но вот багор зацепил, потянул, вода всколыхнулась, что-то смутно забелело в глубине; ещё усилие, — и тело начинает всплывать, обозначаться в тусклой воде и, наконец, показывается на поверхности, пугая собравшихся тёмной синевой мёртвого вздутого лица… Своей уродливостью и мертвенной глухотой ко всякому доброму зову душа Агабека весьма походила на этого утопленника, — если же ещё предположить водоём зловонным, предназначенным для стока нечистот, то наше уподобление замкнётся и обретёт в своей кругообразной законченности полную справедливость.

Агабек был надменен, хвастлив, падок на любую, самую грубую лесть. Бывший судья, он всех злословил, обличал, осуждал, словно был поставлен от бога верховным судьёй над всем миром. О себе самом он говорил не иначе как торжественными словами, с глубокой скорбью вспоминая своё былое судейское величие, — ни разу не посмеялся он над собою, даже не пошутил. Из всего этого Ходжа Насреддин сделал вывод, что он, во-первых, глуп, во-вторых, туп, в-третьих, уязвлён, в-четвёртых, лелеет мечту когда-нибудь вернуться к почётной и многодоходной судейской службе.

Последнее и было для Ходжи Насреддина самой зияющей брешью в его щите.

Незаметно, вкрадчиво Ходжа Насреддин переводил разговор на дворцы, должности, награды и чины.

— Какой светлый разум вложил аллах в твою голову, о хозяин! — с притворным восхищением говорил он. — Удивительно, что в Хорезме не разглядели такого ума и позволили тебе удалиться от дел!

Эти слова лились маслом на сердце Агабека, — тем более что удалился он от дел не без шума, вызванного чрезмерным усердием в лихоимстве.

— Конечно, я понимаю: должность городского судьи была слишком низка для тебя, — продолжал Ходжа Насреддин, — но разве не могли они подобрать должность повыше, например — главного дворцового казначея? Любой государь, если только он хоть что нибудь понимает, должен обеими руками ухватиться за такого казначея. Дворцовая казна была бы всегда полна, и все подати взыскивались бы в срок и полностью.

— И ещё было бы введено много новых! — подхватил Агабек, распалившись мечтаниями. — Например, подать на слёзы…

— Великая мысль! Подать на слёзы вызывала бы новые слёзы, а новые слёзы — новую подать. И так — без конца… Какая необъятная мудрость! Да за одну эту мысль тебя немедленно следовало бы поставить главным визирем!

Натужившись, Агабек рождал вторую великую мысль:

— А ещё… ещё я установил бы подать за смех!

— За смех! Только подумать, какого визиря упустил хорезмский хан. Теперь он, верно, обкусывает себе ногти на ногах с досады!