Повесть о Ходже Насреддине

Что было с ним дальше, удалось ли ему проникнуть во дворец, принёс ли он великому хану свою жалобу и чем закончилась его новая тяжба с вельможей, — всё это нам неизвестно, как неизвестна и дальнейшая судьба остальных: ввергнутого в тюрьму Агабека, пылкой Арзи-биби и других. На этих строчках они уходят из нашей книги, в которой занимали место лишь в меру своего соприкосновения с Ходжой Насреддином, светясь отражённым блеском его немеркнущей славы, — он расстаётся с ними, отблеск слабеет, гаснет, и они все погружаются на наших глазах в непроглядную тьму небытия, в мглистые пучины забвения.

Ибо сами по себе, по своему полному духовному ничтожеству, бессильны оставить в мире какой-нибудь след.

Так, на обратном пути к дому, освобождался Ходжа Насреддин от своих многочисленных спутников, которых послала ему судьба в этом путешествии; теперь возле него оставался только вор.

Вдвоём рано утром они покинули многошумный бурливый Коканд.

Уже пробудившийся к торгу базар далеко проводил их своим хищным рёвом; навстречу со всех сторон, от всех девяти кокандских ворот, тянулись вереницы арб, караваны и всадники, спеша к началу торговли, — новый день готовился повторить то же, что и вчера: кощунственное служение богу наживы, обманов и хитростей.

А за городом, в садах, ещё тенистых и влажных, была тишина — такая светлая, чуть подёрнутая голубовато-солнечной дымкой, словно бы родившаяся от небесной, туманной голубизны. И здесь Коканд сказал Ходже Насреддину своё прощальное слово, — за низеньким ветхим забором, в маленьком саду звенели, заливались тонкие детские голоса:

Открывает южный ветер
Вишен белые цветы,
День встаёт, лучист и светел,
Солнце греет с высоты.

И под ясный свист синицы,

Под весенний гром и звон
Просыпается в гробнице
Добрый старый Турахон…

Ходжа Насреддин остановил ишака, спешился и почтительно поклонился в сторону забора. Он кланялся Коканду, что вознаграждал его за добрые труды этой песенкой.

Миновали последний сад, — началась низина: рисовые поля, блестевшие под солнцем белым расплавленным блеском. Отсюда было уже недалеко до гробницы дедушки Турахона.

Ходжа Насреддин обнял вора:

— Мы расстаёмся. Кланяйся от меня Турахону, проси у него сил для новой добродетельной жизни.

Затем было длительное прощание с длинноухим. Вор поцеловал его в нос и в последний раз деревянным гребнем расчесал кисточку на хвосте.

— Когда я опять увижу вас обоих? — спрашивал он.

— Не знаю, не знаю, — отвечал Ходжа Насреддин. — Помни только: мир открыт тебе во все концы, открыт и мне. Может быть, и встретимся: в каждой разлуке всегда сокрыта новая встреча.

На том они расстались. С опущенной головою, медленно вор удалился по боковой тропинке, что вела к усыпальнице Турахона.

Ходжа Насреддин поехал дальше; впереди уже слышался гул и рокот большой дороги; ещё полчаса — и она приняла его в свой мутный, кипучий поток.

Глава тридцать девятая, заключительная

Осталось — немного: о том, как вернулась Гюльджан и как встретились они с Ходжой Насреддином.

Он опередил её на один только день. Вернувшись уже в сумерках домой, он сразу лёг спать, будучи весьма утомлённым с дороги. Постель он себе устроил на крыше; утром, разбуженный солнцем, глянул вниз и закричал неистовым голосом:

— Что ты делаешь, презренный лепёшечник! Или ты решил стать ещё инжирником?

Вопль этот направлен был к ишаку. По забывчивости Ходжа Насреддин оставил на ночь открытой калитку в сад; ишак забрался туда и произвёл великое опустошение в кустах инжира, объев не только плоды, но и листья.

Воспоследовало изгнание с помощью палки; потом Ходже Насреддину пришлось долго возиться, приводя инжир в порядок, чтобы следы опустошения хоть на первый взгляд не так бросались в глаза.

А впереди была ещё куча дел: отнести кумган в починку, отдать долг мяснику, окопать виноградные лозы. Ещё что-то… А главное, самое главное — починить забор!

К этому делу и приступил он безотлагательно: выкопал яму, замесил глину пополам с нарезанной соломой.

А больше ничего не успел сделать: из-за поворота дороги показалась арба, и его слух был сразу поражён семью звонкими голосами, над которыми властвовал восьмой, могучий, принадлежащий Гюльджан:

— Здравствуй, мой дорогой супруг! Как ты здесь жил без меня?

— Да ничего себе, — говорил Ходжа Насреддин, снимая с арбы и поочерёдно целуя потомство. — Скучал, ожидал со дня на день вашего возвращения.

Гюльджан, опершись на его плечо, сошла с арбы, огляделась — и увидела брешь в заборе.

— А что же забор?

Смутившийся Ходжа Насреддин потупил глаза:

— Да всё как-то, знаешь, некогда было. То одно, то другое… Вот и не успел…

— Посмотрите! — вознегодовала Гюльджан. — Посмотрите на этого человека! За три месяца, за целых три месяца, он не смог сделать даже такого пустячного дела!