Повесть о Ходже Насреддине

Арык бежит — для меня,
Пчела гудит — для меня,
Цветут сады — для меня,
Потому что я — человек!

Певцы поют — для меня,

И в бубны бьют — для меня,
Горит душа у меня,
Потому что я — человек!
Поля вокруг — для меня,

Ишак мои — друг для меня,

Зовёт дорога меня,
Потому что я — человек!
Увидев стадо, идущее на водопой, он спел:
Блестит вода — для меня,
Идут стада — для меня,
Года не старят меня,
Потому что я — человек!

Всё, что попадалось ему на пути, находило отзвук в его песне, а так как земля сотворена аллахом круглой и поэтому земные дороги, переходя одна в другую, не имеют концов, — то и песня Ходжи Насреддина была бесконечной; он мог бы объехать вокруг всего света, вернуться домой с противоположной стороны, но с этой же самой песней:

Земля кругла — для меня,
Она мала для меня,
Вновь к дому вернулся я,
Потому что я — человек!

Гюльджан встречает меня,

Она ругает меня,
Она ворчит на меня,
Потом целует меня,
Потому что я — человек!

Тем временем просёлок становился всё шире, колеи — глубже; навстречу попадалось всё больше арб, всадников, пешеходов.

А к полудню Ходжа Насреддин, с дрогнувшим сердцем, услышал впереди глухой слитный рокот, подобный гулу далёкого водопада.

То гудела и рокотала большая дорога!

Узнал этот гул и встрепенувшийся ишак и пустился навстречу ему крупной рысью. «Вперёд! Вперёд!» — кричал Ходжа Насреддин, колотя ишака пятками, но тот и без понуканий всё время прибавлял ходу. Очки прыгали на носу Ходжи Насреддина; он сорвал их, швырнул на дорогу, — ударившись о камень, очки разлетелись стеклянными брызгами.

Через полчаса большая дорога была перед ним. Как всегда, над нею тяжёлым облаком висела пыль, сквозь которую безостановочно двигались люди, лошади, быки, ишаки, верблюды: одни — в Коканд, на базар, другие — из Коканда. Всё это теснилось, толкалось, ржало, мычало, ревело и вопило на разные голоса, производя оглушительный нестройный шум.

Ходжа Насреддин смело направил ишака в самую гущу; дорога подхватила его, закружила и понесла. Его толкнули справа, подпихнули слева, какой-то бык больно хлестнул его хвостом по лицу, верблюд чихнул на голову. «Берегись, берегись!» — нестерпимым голосом завопил ему в самое ухо возница, обезумевший от жары и сутолоки; Ходжа Насреддин едва успел увернуться от его плети, чтобы в следующее мгновение услышать над собою проклятия и брань дюжего караванщика, готового сокрушить всё и всех на пути, лишь бы успеть со своим караваном на место к должному сроку и получить обещанную награду.

Но уже через пять минут Ходжа Насреддин вполне преодолел своё первоначальное замешательство. «Берегись, берегись!» — завопил он голосом, ещё более нестерпимым, чем у того возницы, и устремился вперёд. Он толкал и обгонял попутных, воевал со встречными, ловко скользил между арбами, нырял под цепи, связывающие караванных верблюдов, отважно направлял ишака в бурые, густо пахучие волны овечьих гуртов…

Ночь провёл он в придорожной чайхане, а зарю встретил уже опять в седле. Дорога в этот ранний розовый час была тиха и пустынна: караваны, арбы ещё не снимались с ночёвок. Ишак брёл то по одной стороне дороги, то по другой, как вздумается; Ходжа Насреддин не мешал ему и не трогал поводьев, занятый своими мыслями. «Ещё одна ночь в пути — и завтра я увижу Коканд! Там, на базаре, я, уж, наверное, узнаю что-нибудь об этом Агабеке», думал он, и перед его мысленным взором вставали кокандские площади, мечети, базар, ханский дворец с обнесённым высокой стеной гаремом, где томились, по слухам, двести тридцать семь жён — по одной на каждый день года, не считая постов. В своё время Ходжа Насреддин побывал в Коканде и оставил по себе долгую память; он усмехнулся, вспомнив жаркую августовскую ночь, верёвку на гаремной стене, душную темноту гаремных переходов и закоулков, и, наконец… Но здесь Ходжа Насреддин круто осадил коня своей памяти. «О моя драгоценная Гюльджан, избрав тебя однажды, я сохраню тебе верность всегда и везде, даже в далёких воспоминаниях!» Восхищенный и растроганный собственным благородством, чувствуя в груди приятную расслабленность, как бы от погружения в тёплую воду, он увлажнённым взором глянул вокруг — и от неожиданности чуть не вывалился из седла.