Повесть о художнике Федотове

Ночь. Пустота. Никого не видно. Фонари во тьме пятнами.

Какое-то уныние охватило Жемчужникова; он соскочил с извозчика и с криком побежал по улице.

Бейдеман бросился за ним.

— Что с тобой, Лева?..

— Ах, как это глупо… Сам не знаю что. Но мне сделалось страшно, и я невольно побежал.

Несколько дней мучились оба художника.

Они видели все перед собой Федотова и слышали его голос.

— Как избавиться от этого? — сказал Жемчужников.

— Павел Андреевич нарисовал бы все это на картине, — мрачно ответил Бейдеман.

Картину решили делать. Сперва каждый набросал эскиз отдельно, потом соединили композицию.

Ни Бейдеман, ни Жемчужников не решились подписать набросок.

Рисунок пошел по рукам.

Федотова было решено перевести в казенный дом душевнобольных на одиннадцатой версте.

ХУДОЖНИК УМИРАЕТ

Высока, тяжела миссия всякого новатора. К ней можно приготовиться только глубоким и долгим учением, ждать в ней успеха — только при точном знании законов природы. Неуспех, страдание, гонение были доселе уделом всякого новатора, не льстившего невежеству, но который, руководясь истиной, стремился усвоить ее человечеству.

М. В. Петрашевский

Верный Коршунов сопровождал Федотова в новое помещение.

Федотов получил маленькую отдельную комнату с дверью без ручки. Ему стало лучше, он начал рисовать, не сбивая рисунка.

Кололо в боку — простуда.

Трудно дышать.

Он говорил Коршунову:

— Картины-то я писать умею, только в «Разборчивой невесте» может треснуть краска. Состарится картина, а надо быть всем крепкими, не стареть.

— Вы успокойтесь, Павел Андреевич, завтра утром будете писать.

— Коршунов, ты помнишь курган на Голодае?

— Как же, помню!

— Там пять человек лежат, декабристами их прозвали.

— Слышал, Павел Андреевич, слышал, в полку их не забыли… Только вы успокойтесь…

— За городом лежат, скот там закапывают… А Лермонтова на Кавказе убили… Пушкина убили на Черной речке. За городом, как бешеную собаку… Сколько от нас до города, Коршунов?

— Одиннадцать верст… Только вы не плачьте, вам вредно.

— Пошли утром звать Сашу и Льва, скажи им, что умирает Павел Андреевич Федотов и хочет говорить о картинах.

— Да вы не плачьте…

— Я не плачу, я буду спать.

Утром служивый был послан. Павел Андреевич сел в оборванное, стертое кресло.

Он ждал; рисовал новый набросок «Вдовушки». Поставил рисунок к раме окна.

Осенняя клочковатая трава белела. Краснели рябины, темнели ели за бараками.

День четырнадцатого ноября 1852 года проходил. Федотов ждал, тихо разговаривал с Коршуновым. Лег на постель — дышать трудно. Когда будет утро? Когда запоют петухи?

— Картин много не написано: мостовщики ужинают на мостовой, рядом с ними груды камней, они от ветра заслонились, сделав шалаш из тулупов…

— Я, Павел Андреевич, свечку зажгу.

— Сон не приходит. Коршунов, как нарисовать музыку?

— Не знаю, Павел Андреевич… Трубы какие-нибудь, и солдаты идут…

— Века, как секундный ход стенных часов, человечество строит мостовую, создает едва заметный фундамент культуры, и вдруг вопль миллиона людей — война; слабая женщина у комода плачет, и все это как кузнечик в траве… А утро запоздало, мы умираем и живем тихо, как трава…

— Я вас, Павел Андреевич, шинелькой покрою, а свечку мы рисуночком заслоним. Спите, Павел Андреевич!

— Как хорошо отражаются в стеклах две разные свечи и за стеклом небо… Какая спокойная и печальная даль… Все можно передать в живописи. Рим, гордый, беззаконный, хвалящийся казнями, колоннами, подушной податью. Исаакиевским собором и полосатыми шлагбаумами, рушится в музыке «Руслан и Людмила», и вместо него картина про простого человека, про естественную жизнь…

— У вас, Павел Андреевич, ноги совсем застыли.

— Я боюсь и робею. Мне холодно. Жизнь человека — она должна быть кем-нибудь полностью изображена. А я боюсь сейчас даже воробья: он мне может нос оцарапать, и я остерегаюсь.

Свеча дважды отражалась в немытых стеклах. Павел Андреевич смотрел на свет и гладил старую офицерскую шинель на демикотоне. Совсем истерлась ткань.

Павел Андреевич смотрел на свет; огонь свечи жмурился, как глаз. Красные жилки бежали по воздуху, стены комнаты стали мраморными, потолок согнулся, сжался. Комната превратилась в макет зала Патриотического института.

Маленький, нарисованный карандашом Николай Павлович в прическе с залысинами, улыбаясь, приблизился к художнику таким, каким его надо было сделать.

— Не надо, не нарисую! Не сделаю! — сказал Федотов и зачеркнул карандашом маленькую фигурку.

В рисунок у свечи вплыли краски. С рисунка сошла женщина в сером платье, отделанном черными муаровыми лентами.

Она села на постель, нагнула маленькую голову с длинной шеей, опустила прямые веки тяжелых глаз и взяла руку Павла в свои очень маленькие, бледно-розовые, сильные руки.