Повесть о Ладе, или Зачарованная княжна

Итак, остается одно – стать уличным котом. Блохи. Грязная шерсть – потому что мыться языком я не смогу. Моя человеческая брезгливость мне этого не позволит. Холод и голод, выискивание вонючих объедков в мусорных контейнерах – над моей головой две кошки как раз этим занимались – и в результате безвременная смерть где-то через пару месяцев. Такую жизнь я долго не вынесу. Может быть, лучше сразу?

Мысль о самоубийстве привлекла меня. Мгновенное решение всех проблем лучше медленного умирания от голода, холода и грязи. Но если уж сводить счеты с жизнью, так надо это делать наверняка. В моем же распоряжении имелись только собственные когти, собственные же зубы, машины на улице и крыша девятого этажа. Собственными зубами и когтями я себя не убью – слишком себялюбив и слишком боюсь боли. Саднящее правое ухо подсказывало мне, что я вряд ли отважусь еще раз поднять на себя лапу. Машины? По нашей улице машины ездили довольно медленно, потому что гаишники повадились подстерегать за углом водителей, превышающих скорость. К тому же существовала опасность того, что за рулем окажется сердобольный человек, который пожалеет бедную кошечку, притормозит, – и я останусь калекой на всю оставшуюся и без того ужасную жизнь. Крыша девятого этажа? Я вспомнил все, что читал и слышал о сверхживучести кошек, о том, как они падают чуть ли не с небоскребов и остаются целы, потому что инстинкт каким-то таким особым образом разворачивает их в полете, и они приземляются на лапы. Я понял страшную истину: я не смогу не поддаться инстинкту самосохранения. Я приземлюсь на лапы – и опять же стану калекой. Нет, мысль о самоубийстве – хорошая мысль, но пока что необходимо ее отложить. До того времени, когда найду верный способ.

Остаток ночи я провел у двери в первую квартиру, свернувшись на коврике для обуви.

На рассвете голод выгнал меня на улицу. Я, кажется, даже готов был обследовать помойку на предмет отыскания там съестного, но первый, кого я увидел во дворе, был белый пес. Он тоже заметил меня и потрусил ко мне своей исполненной достоинства походкой. Я выгнул спину дугой и распушил хвост. Он остановился в полуметре от меня и сказал:

– Не дури. Я тебя узнал, – говорил он по-собачьи, но я понимал его. Не так хорошо, как кошачий, но вполне сносно. – Лада очень беспокоится о тебе. Ни свет ни заря выгнала меня искать тебя. А уж Домовушка получил за то, что открыл дверь, – уж поверь. Так что давай, пошли домой.

– Нет! – фыркнул я. – К этой ведьме? В этот вертеп? Никогда!

– Лада не ведьма! – рявкнул он.

– А что она со мной сделала? За что?

– Не с тобой одним, – печально вымолвил пес. – У нее не было другого выхода. Потом тебе объяснят, и ты поймешь… Она плачет. Всю ночь проплакала, – продолжал пес, и глаза у него были грустные-грустные, вот-вот сам прослезится. – И в том, что ты сбежал, она обвиняет меня. Потому что ведь она тебя поручила мне, а я не уследил. Очень тебя прошу, пошли! Домовушка кашу варит. Манную…

Слаб человек, даже если он всего только кот. И я был слаб. Я пожалел пса, и Ладу, которая плачет, и получившего нагоняй Домовушку. И я вернулся в пятьдесят вторую квартиру, хотя только две минуты назад зарекался переступать ее порог. Что делать! У меня доброе сердце.

ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой многое проясняется, но еще большее становится неясным

Нет, это слишком нелепо даже для сказки. Такое возможно только в научной работе.

Эдингтон

Должен отметить редкое чувство такта, присущее всем обитателям пятьдесят второй квартиры. Я не услышал ни одного упрека, не поймал ни одного укоризненного взгляда.

Домовушка встретил нас с порога радостным возгласом:

– О! А каша, поди, и остыть-то не успела!

Ворона пробормотала что-то вроде приветствия. Она была занята завтраком. Держась за резную антикварную жердь одной лапой, в другой она сжимала ломоть хлеба, время от времени клювом отрывая от него кусочки. При этом крошки падали вниз, в мисочку, по-видимому, специально для этой цели поставленную на плиту.

На столе в ряд стояли четыре плошки с кашей. Я ожидал очередного унижения, думал, что мне, как всякому коту, поставят миску на пол и я буду вынужден лакать языком. Я так проголодался, что был согласен даже и на это. И тем приятнее было мое удивление, когда Домовушка придвинул к торцу стола лавку и сказал:

– Садись-ка, коток, вот сюда… Ан нет, низковато будет! Подушечку надо подложить! – И он сбегал в комнату и принес мне подушку в бархатном темно-красном чехле.

Пес пристроился напротив меня. Ему лавку никто не придвигал, он просто встал на задние лапы и положил передние на стол. Поймав мой любопытствующий взгляд, сказал (по-человечески, не по-собачьи):

– Мне на лавке очень высоко. Приходиться есть стоя.

Птица закончила свою трапезу. Домовушка проворно подхватил мисочку с плиты, покрошил туда еще немного хлеба и высыпал содержимое карасю в банке. Карась зашлепал губами, подбирая крошки.