Повесть о Ладе, или Зачарованная княжна

Он походя, одним жестом успокоил Пса, и тот, ворча, улегся у двери, но глаз с меня – злобных, налитых кровью и яростью – не спускал. Меня же Домовушка снял с насеста и усадил на мою подушечку. (Он сшил для меня новую подушечку взамен погибшей во время памятной ночной битвы, напернику нее был не бархатный, а простой, полотняный, зато была она не в пример мягче прежней). Впрочем, «усадил» – это не то слово, он переместил меня на прежнее место, а уселся я уже сам. Домовушка же продолжал свою речь и, должен отметить, тогда я впервые восхитился сообразительностью этого неграмотного и не очень развитого интеллектуально существа.

– Могу тебе обсказать в подробностях, как дело было. Кот небось намекнул, что неплохо бы поесть колбаски на праздник. Это никак не вранье, потому что стол у нас постный, и мясного всем нам хочется, а Коту поболе некоторых иных. Так. Потом он вспомнил, что и Лада совсем не против того, чтобы мы мясцом баловались, а даже и за, и что жалеет нас, на постной пище сидящих. Это тоже не вранье, потому как Лада и впрямь нас всех жалеет. Дальше. Дальше Кот намекнул, что Лада на всю ночь уходит, и ничего дурного в том, чтоб мы колбаскою побаловались, не будет – коль мы ту колбасу до воз-вертания Лады съедим. И уж верно подсказал, как Псу ту колбасу добыть. Так ли, нет ли было дело?

– Ты что, подслушивал? – недоверчиво спросил разинувший от изумления пасть Пес.

– Вот еще! – слегка обиделся Домовушка. – Делов у меня иных нет, чтоб за вами, лоботрясами, следить-фискалить!..

– Однако же, – чавкнув последним кусочком хлеба с маслом, сказал трезвомыслящий Жаб, – Кот виноват или Пес, колбаса уже есть, и я не вижу большой беды в том, чтобы ее съесть. Во, – добавил он радостно после небольшой паузы, – стих вышел! «Колбаса уже есть, и надо ее съесть!»

– Ну стих, или, как правильнее было бы выразиться, стихи, – это нечто иное, – начал менторским своим тоном Ворон, однако Домовушка перебил его:

– К столу, к столу праздненственному нарежу колбаску, а допрежь ни-ни… Ах ты птица непутевая! – взвизгнул он, и – редкостное явление – Ворон поддержал его:

– О, сын греха! О, порождение шакала! То есть ехидны! То есть… (Любимые Вороном сказки Шехерезады наложили некоторый отпечаток на его лексикон.)

Я не понял вначале, привыкнув, что непутевая или любая другая птица у нас Ворон, но сообразил, что есть в доме еще одна птица, и обернулся.

О ужас! Столь многострадальная колбаса, доставшаяся нам ценой преступления, как считали некоторые, или сообразительности, как считал я, пала на этот раз жертвой прожорливости ненасытного Петуха. Я уже говорил, что Петух, как всегда, подбирал крошки, сначала со стола, потом перебрался на пол, потихоньку добрался до сумки, брошенной Псом в пылу погони за мной, – ароматный, благоухающий пряностями нежно-розовый кусок колбасы толщиной с мою талию и длиной с мой хвост (а хвост у меня весьма длинный!), утыканный по всему срезу крупными аппетитными кусочками сала, – так вот, злостная птица расклевывала теперь эту самую колбасу, вывалившуюся из сумки и приобретшую уже совершенно нетоварный вид. К счастью, по случаю праздника пол, всегда чистый, был, если можно так выразиться, наичистейшим, и, кроме нескольких случайных хлебных крошек, не запятнан был ничем (ну разве что парой-тройкой отпечатков грязных лап Пса, но это такая мелочь, о которой и упоминать не стоит). Поэтому колбаса не была испачкана, а только измята, расклевана, истерзана крепким петушиным клювом. Конечно, Домовушка крикнул: «Кыш!», и Петух, хлопая крыльями и обиженно кудахча, отскочил на безопасное расстояние – в коридор, – но было уже поздно. Домовушка с выражением глубокой скорби на волосатой своей физиономии поднял с пола то, что осталось от главного блюда нашего праздничного стола.

– Ничего, – грустно сказал он, глядя на останки колбасы, – кусочками поджарю, еще и вкусней будет…

Пес плакал. По белой его морде, оставляя мокрые полосы, катились крупные прозрачные капли, повисали на усах и шлепались на паркет. То ли ему было обидно от сознания того, что его подставили (я), и как подставили! Классически! То ли он боялся гнева Лады. То ли его терзало раскаяние в содеянном. А может быть, все это и еще что-то непонятное мне терзало его псиную душу, заставляя проливать слезы. Не знаю. В тот момент кроме досады на Петуха я испытывал вполне понятное и в данном случае простительное, хоть и не очень красивое, чувство упоения от совершенной мести. Потому что – буду честен – мой замысел, касающийся обеспечения нашего новогоднего стола колбасой, был в некотором роде приправлен мстительным чувством – а пусть этот доносчик побудет немного в моей шкуре! В следующий раз ему неповадно будет доносить!

Поэтому я сказал (вполголоса, чтобы холоднокровные на подоконнике и Ворон, дремлющий на насесте, не услышали):

– Да ладно, не реви! Мы Ладе не скажем…

Он подскочил на месте, напрягся, слезы моментально высохли – я на всякий случай ретировался повыше и был готов к прыжку на насест.