Повесть о любви и тьме

Однажды папа, словно обезумев, набросился на мамины ящики и на ее отделение в платяном шкафу. От его гнева спаслось немногое из маминых вещей – только те, что ее сестры и родители просили передать им через меня на память, и я действительно в одну из своих поездок в Тель-Авив отвез их в картонной коробке. А все остальное – платья, юбки, обувь, белье, тетради, чулки, головные платки и шейные косынки, даже конверты с ее детскими фотографиями, – все это отец затолкал в водонепроницаемые мешки, которые принес из Национальной библиотеки. А я, как собачонка, сопровождал его из одной комнаты в другую, смотрел на его бурную активность, не помогал, но и не мешал. Не издав ни звука, я смотрел, как папа выдернул ящичек из ночного столика мамы, в котором лежали пара простых украшений, тетрадки, коробочки с лекарствами, книга, носовой платок, повязка на глаза, несколько мелких монет… Он вывалил все это в мешок. Ни слова не вымолвил я. И пудреницу, и щетку для волос, и мамины умывальные принадлежности, и зубную щетку… Все. Окаменевший, перепуганный, стоял я у двери и смотрел на отца, который с надрывным хрипом срывает с крючка в ванной голубой халат, комкает и безжалостно заталкивает в мешок. Возможно, так же, молча, привалившись к косяку, охваченные ужасом, не смея отвести глаза, не зная, куда деваться от роя противоречивых чувств, стояли соседи-христиане, когда евреев вырывали из их домов, заталкивали в вагоны, следующие в смерть. Куда отец дел те мешки – отдал ли их беднякам, жившим во временных лагерях для новых репатриантов и страдавшим от зимних ливней, – об этом он никогда мне не сказал. Еще до наступления вечера не осталось от мамы ничего. И только спустя год, когда новая жена папы обосновалась в доме, обнаружилась коробочка с шестью простыми заколками для волос, которой удалось уцелеть, затаившись в пространстве между ящичком и стенкой шкафа. Папа скривил губы и выбросил коробочку в мусорное ведро.

* * *

Через несколько недель после того, как появились уборщицы и отмыли наш дом, мы с папой постепенно вернулись к нашему обычаю вести по вечерам на кухне ежедневные отчетные собрания. Я начинал и вкратце сообщал о школьных делах. Папа рассказывал об интересной беседе, которая состоялась у него меж книжных полок с профессором-арабистом Шломо Гойтейном и с философом доктором Натаном Ротенштрайхом. Бывало, мы обменивались мнениями по поводу политической ситуации, говорили о Бегине и Бен-Гурионе, о перевороте в Египте. Снова завели мы обыкновение записывать на папиной карточке (наши почерки уже не были столь похожими), что следует купить в бакалее, а что у зеленщика, напоминали себе, что в понедельник после обеда следует отправиться вместе в парикмахерскую, что нужно купить какой-нибудь скромный подарок тете Лиленьке в связи с получением ею академической степени либо подарок бабушке Шломит ко дню ее рождения (какого по счету – всегда хранилось в глубокой тайне). Спустя еще несколько месяцев папа вернулся к своему обычаю начищать ботинки до такого блеска, что глаза слепило, он принимал душ в семь вечера, надевал накрахмаленную рубашку, повязывал один из своих шелковых галстуков, слегка смачивал черные волосы и зачесывал их назад, опрыскивался одеколоном и уходил “подискутировать немного с друзьями” или “посоветоваться по поводу работы”.

Я оставался дома один. Читал, мечтал, писал, зачеркивал и снова писал. Либо шел побродить по темным вади, проверяя, в каком состоянии ограждение, за которым нейтральная полоса и минные поля отделяют Иерусалим еврейский от Иерусалима арабского. Я шагал в темноте, мурлыча про себя, не разжимая губ: “Ти-да-ди-да-ди”. И душа моя не стремилась “умереть, но покорить вершину”. Я просто хотел, чтобы все прекратилось. Или хотя бы, чтобы покинул я навсегда и дом, и Иерусалим. Я хотел оставить позади все книги, все чувства, хотел жить простой трудовой жизнью.

63

Мама оборвала свою жизнь в квартире сестры на улице Бен-Иехуда в Тель-Авиве в ночь с субботы на воскресенье. Это произошло шестого января 1952 года.

Страну тогда сотрясали истерические споры о немецких репарациях: можно или нельзя Государству Израиль требовать и получать от Германии компенсации за имущество, утраченное евреями, убитыми Гитлером? Были такие, кто соглашался с мнением Бен-Гуриона: нельзя допустить, чтобы убийцы к тому же и наследовали имущество своих жертв, будет правильным, если деньги за имущество, разграбленное фашистами, выплатят Государству Израиль и позволят ему принять тех, кто уцелел в этой бойне. Другие во главе с лидером оппозиции Менахемом Бегиным, напротив, яростно возражали: это моральное преступление, надругательство над памятью убиенных – то, что страна жертв, одержимая жаждой наживы, собирается задешево продать немцам отпущение грехов.