Повесть о любви и тьме

Но продолжение их дискуссии уже далеко от меня, идущего на автостоянку возле торгового центра. Я напоминаю себе, что сегодня работа моя еще не сдвинулась с места, а утро уже утратило свою юность. Жара начинает набирать силу, и пыльный ветер заносит к нам пустыню прямо в дом. Я наглухо закрываю окна, опускаю жалюзи, задергиваю занавески, задраивая каждую щелку, — совсем, как воспитательница моя Грета Гат, которая к тому же была преподавательницей музыки, — она тоже, бывало, законопачивала любую щель, превращая свой дом в подводную лодку.

Несколько лет тому назад рабочие-арабы построили мне комнату: пол выложили плитками, выверив ватерпасом точность укладки, установили косяки, навесили двери и окна. Внутри стен проложили трубы для воды и канализации, электрические провода, телефонный кабель. Столяр, крупный мужчина, любитель оперной музыки, сделал мне шкафчик, укрепил на стенах книжные полки. Еще при прежнем владельце дома подрядчик, ведающий земляными работами (он прибыл в страну из Румынии в конце пятидесятых годов), пригнал издалека грузовик, до краев наполненный плодородным черноземом. Этим черноземом он покрыл, как покрывают повязкой рану, пространство известняка, мела и гранита, лежавшее возле дома, — такая земная поверхность характерна для этих мест с древнейших времен. На привезенной подрядчиком плодородной земле бывший хозяин дома посадил кусты, деревья и траву. А стараюсь растить и лелеять их с любовью — и это не преувеличение, потому, что не хочу, чтобы здесь, в моем садике, произошло то, что случилось некогда с моим отцом и со мной, когда исполненные самых лучших намерений засеяли мы наши грядки…

Несколько десятков первопроходцев, среди которых были люди, влюбленные в пустыню, и те, кто жаждал одиночества, а также несколько молодых супружеских пар, прибыли сюда в начале пятидесятых и поселились в этом городке на краю пустыни: рабочие приисков и каменоломен, новых предприятий на берегу Мертвого моря, кадровые офицеры. История Арада такова: Лева Элиав, уроженец Москвы, выросший в Израиле, а вместе с ним сплоченная группа строителей, энтузиастов-сионистов, задумали, спроектировали, вычертили на бумаге и очень быстро воплотили в реальности этот городок. Так возникли улицы, площади, аллеи, и клумбы — недалеко от Мертвого моря, в забытых Богом местах, куда в те дни, в начале шестидесятых, не подходили ни дороги, ни водопровод, ни линия электропередач, где не росло ни единого деревца, не было ни тропинки, ни дома, ни палатки, ни малейшего признака жизни. Даже окрестные бедуинские поселения возникли здесь лишь после того, как был построен Арад. Люди, основавшие Арад, были первопроходцами-энтузиастами, нетерпеливыми, шумными, из тех, кто не лезет в карман за словом. Не долго думая, они провозгласили: «Пусть исчезнет здесь пустыня!» (Как некогда мой отец, так и я не могу устоять пред соблазном поискать связь между словами «пустыня», «пусть» и столь многозначным словом «пустить»).

*

Кто-то в это мгновение проезжает мимо в маленьком красном автомобиле, останавливается у почтового ящика на углу улицы и выбирает из него все письма, отправленные мною вчера. Кто-то другой прибыл, чтобы укрепить цементом покосившиеся камни, огораживающие тротуар…

Надо найти какой-нибудь способ поблагодарить их всех, примерно так, как делает это подросток в день своего совершеннолетия — бар-мицвы. С кафедры синагоги в своей традиционной речи благодарит он всех, кто привел его к сегодняшнему дню. Спасибо тете Соне, и дедушке Александру, и Грете Гат, и учительнице Зелде, и тому арабу с мешками под глазами, который извлек меня из темного карцера-каморки, где я оказался запертым в том пресловутом магазине женской одежды, и моим родителям, и господину Зархи, соседям Лембергам, пленным итальянским солдатам, бабушке Шломит, воюющей с микробами, учительнице-Изабелле и ее котам, господину Агнону, Рудницким, дедушке-«папе» — вознице из Кирьят Моцкина, Шаулу Черниховскому, тете Лиленьке Бар-Самха, моей жене, моим детям и внукам… А также строителям, плиточникам, электрикам, построившим этот дом, столяру, разносчику газет, человеку в красном автомобиле почтового ведомства, музыканту на площади, играющему на скрипке и слегка напоминающему Эйнштейна и Бергмана, женщине-бедуинке с тремя козочками, которых я видел сегодня перед рассветом, а может, только воображал, что видел… Дяде Иосефу, написавшему книгу «Иудаизм и человечность», соседу Шмулевичу, опасающемуся новой Катастрофы, его внучке Даниэле, игравшей вчера на рояле «Лунную сонату», министру Шимону Пересу, который вновь поехал вчера разговаривать с Арафатом в надежде — несмотря ни на что — найти формулу компромисса, птичке-медососу, прилетающей иногда с визитом, чтобы посидеть на ветвях лимонного дерева у моего окна. И самому лимонному дереву. А особенно — безмолвию пустыни перед самым рассветом, безмолвию, в котором таится еще безмолвие, а в нем еще безмолвие…