Повесть о любви и тьме

А я стал снова ходить в религиозную школу для мальчиков «Тахкемони» на улице Тахкемони. Дети нищеты учились там, дети ремесленников, рабочих, мелких торговцев, тех, кто получил от жизни немало пощечин. В их семьях росло по восемь-десять детей, кое-кто из них никогда не ел досыта, и потому они с жадностью смотрели на мой кусок хлеба. Некоторые мальчики были острижены наголо, но все мы носили чуть-чуть набекрень черные береты.

Они обычно задирали меня у водопроводного крана на школьном дворе, поливая меня водой. Быстро выяснилось, что я один такой в школе — единственный сын у своих родителей, слабее всех, легко обижаюсь, и «достать» меня нетрудно — стоит лишь толкнуть или задеть обидным словом. Когда удавалось им превзойти самих себя и придумать для меня новые унижения и издевательства, случалось, что стоял я, тяжело дыша, окруженный своими ненавистниками, избитый, вывалянный в пыли, овца среди семидесяти волков, и вдруг я начинал избивать самого себя — к полному изумлению всех моих врагов. Я истерично расцарапывал себя, впивался зубами в собственное предплечье, пока на коже в месте укуса не появлялось нечто похожее на кровоточащий циферблат. Точно так поступала пару раз прямо у меня на глазах моя мама, когда доходила она до крайности.

Но порою я выдумывал для них всевозможные детективные истории с продолжением, захватывающие сюжеты, вроде тех боевиков, что видели мы в кинотеатре «Эдисон». В придуманных мною историях я без колебаний устраивал встречу Тарзана с Флеш Гордоном или Ника Картера с Шерлоком Холмсом. Мир индейцев и ковбоев Карла Мая и Майн Рида в моих рассказах встречался с библейским Бен-Хуром, с тайными обитателями космоса или с преступными шайками из нью-йоркских пригородов. И бывало, я, подобно Шехерезаде, оттягивающей своими сказками исполнение приговора, тянул время, рассказывая свои истории на переменках и обрывая их на самом интересном месте. Именно тогда, когда казалось, что герой наверняка пропал, совсем пропал, и нет у него никакой надежды, именно в этот момент я безжалостно откладывал продолжение (которое еще не придумал) на следующий день.

Так, бывало, расхаживал я по двору школы «Тахкемони», словно прославленный раввин Нахман из Брацлава, любивший выходить в поля с ватагой своих учеников, жадно внимавших любому его слову. Я вышагивал, окруженный плотным кольцом слушателей, боявшихся пропустить хоть одно мое слово. И среди них порой — и мои главные гонители и преследователи, но я, заливаемый потоком выходящей из берегов щедрости, особым образом приближал их к себе, именно их приглашал в самый тесный внутренний круг, иногда намекал тому или другому из них о возможных поворотах сюжета или о происшествии, от которого волосы встанут дыбом и о котором рассказано будет завтра. Таким образом, превращал я обладателя секрета в важную персону, которая могла позволить или предотвратить — по собственному желанию — утечку важной информации.

Мои первые истории переполнены были всевозможными пещерами, лабиринтами, катакомбами, первозданными лесами, морскими глубинами, притонами преступников, полями битв, галактиками… Они были населены чудовищами, мужественными полицейскими, воинами без страха и упрека. В сюжетах, развивающихся с причудливой вычурностью барокко, были козни и ужасные измены, а рядом — бесконечная самоотверженность, чувствительность, умение уступать и прощать. Среди мужских персонажей, созданных мной в начале творческого пути, были, как мне помнится, герои и подлецы, а также немало раскаявшихся негодяев, искупивших свои грехи самоотверженными поступками или геройской смертью. Были среди действующих лиц и кровожадные садисты, и всякие мошенники, и подлые предатели, которым противостояли скромные герои, с улыбкой жертвующие своей жизнью. Женские же образы, напротив, все, без единого исключения, получались у меня всегда возвышенными: несмотря на выпавшие на их долю страдания, они были преисполнены любви. Терпели страшные муки, но все прощали. Переносили пытки и даже унижения, но всегда оставались гордыми и чистыми. Полной мерой расплачивались за безумства мужчин, но все-таки прощали, полные милосердия и сострадания. Все мои женщины.

Однако, если я уж слишком натягивал поводья, или, наоборот, недостаточно их натягивал, случалось, что спустя несколько глав моего повествования или по завершению истории, именно тогда, когда зло было побеждено и величие души, наконец-то, вознаграждено, именно тогда несчастный Шехерезад вновь оказывался брошенным в логово львов, на него обрушивались побои и измывательства: почему он никогда, ни на минуту не закрывает рта?

*