Повесть о любви и тьме

Мама торопила нас, чтобы мы не опоздали: папа на работу, а я в школу. У самой двери, когда папа надевал галоши, а я сражался с сапогами, у меня вдруг вырвался протяжный лисий вой, такой, от которого стынет кровь, так что даже папа вздрогнул и испугался, но он тут же пришел в себя и замахнулся, чтобы влепить мне пощечину. Но мама встала между ним и мною, прижала меня к себе, успокоила и меня и папу, улыбнулась и сказала нам:

— Это все из-за меня. Простите меня.

Это было ее последнее объятие.

В половине восьмого мы с папой вышли из дома, не разговаривая друг с другом, потому что папа сердился на меня из-за этого лисьего воя. За воротами, выйдя с нашего двора, направился он влево, в сторону здания Терра Санта, где он работал, а я пошел направо, к школе «Тахкемони».

*

Вернувшись в тот день из школы, я застал маму одетой в светлую юбку с двумя рядами пуговиц и в свитер цвета морской волны. Лицо ее было добрым, словно все дни болезни стерлись и забылись за одну ночь. Она сказала, чтобы я оставил свой школьный портфель, но не снимал куртку, а сама надела пальто, и я с удивлением услышал:

— Сегодня мы не будем обедать дома. Сегодня я решила пригласить двух мужчин моей жизни пообедать за мой счет в ресторане. Но твой папа пока еще ничего не знает. Устроим ему сюрприз? Давай вдвоем погуляем по городу, потом пойдем в здание Терра Санта, вытряхнем оттуда папу, как вытряхивают книжную моль, трепыхающуюся в книжной пыли, и втроем мы пойдем обедать. А куда — я тебе не скажу: побудь и ты в напряженном ожидании.

Я не узнавал маму: голос ее был не таким, как обычно, а торжественным, праздничным, словно декламировала она роль в школьном спектакле. Голос был полон света и тепла в «давай пойдем нынче вдвоем», а при словах «трепыхающаяся моль» и «книжная могила» он слегка задрожал, и это пробудило во мне — но только на мгновение — какую-то неясную тревогу. Однако очень быстро тревога уступила место радости предвкушения сюрприза, радости по поводу маминого хорошего настроения, по поводу ее лучезарного возвращения к нам.

*

Родители почти никогда не ели в ресторане. Правда, изредка встречались с друзьями в кафе на улице Яффо или на улице Кинг Джордж. Однажды, в пятидесятом или пятьдесят первом году, когда мы втроем гостили у тетушек в Тель-Авиве, папа буквально превзошел самого себя и в последний день нашего визита, перед самым возвращением в Иерусалим, вдруг объявил себя «бароном Ротшильдом на один день» и пригласил всех — двух маминых сестер с мужьями и сыновьями — на обед в ресторан «Мозег» на углу улиц Бен-Иехуда и Буграшов. Нам накрыли стол на девять персон. Папа восседал во главе, между двумя мамиными сестрами. Он посчитал, что рассадить всех следует так, чтобы ни одна из сестер не сидела рядом со своим мужем, и чтобы никто из нас, детей, не сидел между своими родителями: казалось, он твердо решил перетасовать на сей раз всю колоду карт. Дядя Цви и дядя Бума, не совсем поняв замысел приглашающей стороны, отнеслись к нему с некоторой подозрительностью, чувствовали себя не в своей тарелке и без всякого воодушевления стали пробовать предложенное им папой светлое пиво, которое было для них непривычным. Они отказались от своего права на выступления, предоставив всю сцену в распоряжение папы. Он же со своей стороны, почувствовал, что важнейшая, самая волнующая тема, которая наверняка увлечет всех собравшихся, — это древние еврейские рукописи, обнаруженные в районе Мертвого моря, в Иудейской пустыне. А посему он прочитал нам подробнейшую лекцию, длившуюся весь суп и все главное блюдо, лекцию о значении рукописных свитков, найденных в пещере Кумрана, о том, что у нас есть еще немало шансов отыскать в расселинах бесплодной пустыни скрытые клады, ценность которых не окупится никаким золотом на свете. В конце концов, мама, сидевшая между дядей Цви и дядей Бумой, заметила мягко:

— Может, хватит на сей раз, Арье?

Папа понял и отступил. С этой минуты и до конца трапеза разветвилась на несколько региональных бесед. Мой старший двоюродный брат Игаэл, спросил разрешения и взял младшего двоюродного брата Эфраима на берег моря, который находился поблизости. Вскоре и я отказался от общества взрослых и вышел из ресторана «Мозег» в поисках морского побережья.

*

Но кто мог ожидать, что именно мама решит вдруг выступить с инициативой похода в ресторан? Мама, которую мы привыкли видеть сидящей день и ночь в кресле, неподвижно глядящей в окно? Мама, которой я только несколько дней назад уступил свою комнату, убежав от ее молчания к папе, рядом с которым я стал спать на двуспальной тахте?

Такой красивой и элегантной выглядела мама в то иерусалимское утро — в шерстяном свитере цвета морской волны, в светлой юбке, в нейлоновых чулках со швом сзади, в туфлях на высоких каблуках, — такой красивой, что даже посторонние люди поворачивали головы, провожая ее взглядом, когда мы шли по улице. Пальто свое, сложенное, она несла на руке, а вторую руку соединила с моей:

— Сегодня ты — мой кавалер.

И словно приняв на себя также и постоянную роль папы, добавила: