Повесть о многих днях

В Москве иней падал алмазно, дрожал над Тверскими, Ямскими, Всехсвятским. По Тверским вдоль звякали глухари, тройки везли к оранжево-золотистому Яру: в расписных санях сидели Зоя Ярцева, прелестная, темноглазая, адвокат, актер Васин, приват-доцент Якорев. Зоя куталась в мех, следы грима еще были у глаз, подведенных, затаенно-цыганских. Адвокат, в распахнутых боборах, под которыми белоснежная фрачная грудь сияла, наклонялся, говорил на ушко, глаза Зои становились темнее, туманнее. Васин, простачек, хохлился - в Праге выпили, настраивался выпить еще; Якорев говорил, спорил сам с собой, вытягивал руку патетически; выбритый, с серо-желтыми волосами, гладко притертыми от пробора, с личиком скопческим в продольных морщинках. Премьера, где Зоя выступала, имела успех: автора вызывали, вызывали Зою; с автором за руку она выходила кланяться. Автора повезли ужинать в клуб: в старомодной визиточке, опьяненный, волшебный глядел сквозь чудесный туман, - все были ласковые, близкие, добрые. Подали шампанское, с соседних столиков оглядывались - жизнь восходила чудесно, умопомрачительно, обещала радость, славу, богатство. В третьем часу с женой под руку возвращался пешком по черным улицам московским; снег выпал, белел; деревья над Пречистенским, над укутанным в снег Гоголем, нависли коридором белым, кружевным; от Храма Спасителя вскоре пахнуло широким ветром, простором: весна шла. С женой под руку, в старой шубке, милой, знакомой, - вышли к реке. Замоскворечье лежало во мгле тончайшей; зубчатая стена, башни терялись; дворцы императорские стояли темные, великолепные. Ветер над рекой проносился. Так стояли, прижавшись, как в дальние годы, когда впервые сблизились милые уста, покорные. В театре огни уже потушили, было черно, зияла сцена. Журналист в редакции, грудью на столе, писал рецензию: в пьесе не было действия, плохо очерчены основные фигуры; Зоя Ярцева тона не нашла.

В Праге, уже персиковой от приспущенных штор, в кабинете все еще банкет продолжался: знаменитого французского поэта, вислоусого, чествовали; кстати говорили о великом содружестве России и Франции. Поэт чокался макал усы, держался за печень, смотрел осовело, поправлял брюки сползавшие. Журналист с карандашиком пристроился сзади, просил высказать свое мнение о великой русской литературе; другой, с другого бока сладкоголосо допрашивал: возможна ли европейская война. Война была возможна, русская литература была великой. По лестнице вестибюля, по красной дорожке, спускались медленно; цвели гиацинты в горшках, мохнатые гортензии; извозчики у под'езда приплясывали, лошади под попонами, с курчавыми от инея мордами, ожидали. Развозили вскоре - в снег, тьму - парочек, скучающих и влюбленных. У Яра был номер программы 15-й, предпоследний: негритята выстукивали чечотку, отщелкивая подошвами. Столики белели, шампанское зацветало золотыми цепочками.

Зоя Ярцева, адвокат ужинали за сдвинутыми столиками в компании: Мэри Рундальцева, выкрасившая волосы в рыжий цвет, разведенная жена адвоката, кокаинистка, картежница; миллионер Крушинский, с бородой ассирийской, под третьей опекой, с автомобилем оранжевым, виллой с плафонами, расписанными знаменитыми. Адвокат говорил тост: за женщин, за искусство, пластрон фрачной рубахи его выгибался; египетские папиросы обрастали пушистым пеплом. Струны лились мучительно. Некая мечтательность, хмель проплывали.

В черной открытой машине ехали дальше: в Стрельну. Иней вспыхивал, елки под снегом стояли рождественские. Крушинский, выставив бороду, глядел туманно, не отрываясь, в черные порочные глаза; рука его коснулась мягкого колена: нога не дрогнула, Мэри глядела мимо, улыбаясь тайно. Зоя подставляла ветру худое напудренное лицо, больные глаза прекрасные, вяло обведенные, распахнула шубку, жемчуг на шее матово дымился. В Стрельне сразу пахнуло сырым теплом, хрустящим запахом жаркого; черные поддевки суетились, меха, бобры, соболя спадали на их руки. Зеркало погружало в ртутную глубь: плечи женщин, открытые, фраки, ногу в шелковом чулке, в лаковой туфельке. Вниз сходили медленно: к гротам. Розовый студент в зеленом тугом сюртуке посмотрел, пригубил из стаканчика. Парочки сидели в гротах, красное, зеленое, желтое - вспыхивало в рюмках, бокалах, стаканах. Румынка, в пестром платке, глядела вниз, со складкой на белой сливочной шее. Под пальмами пили кофе, кофейник плевался под стеклянною крышкою; разминали на небе терпкий маслянистый ликер.