Повесть о моем друге

Застонав от нового приступа боли, он вдруг поразился простой и очевидной мысли — это идут его ребята, кривошеинские танкисты, только вместо одиннадцати машин — десять. Ведь его танк сожгли…

Он ужаснулся мысли — его танк сожгли. Он, Антонов, жив, а его «тридцатьчетверка» с сорванной башней догорает где-то поблизости…

…Головная машина на мгновение осветила дорогу фарами. И эта вспышка придала Сергею силы.

Шатаясь, он встал сначала на колени, а потом на обожженные ступни и, делая странные, замысловатые движения чужими, негнущимися ногами, побрел навстречу танкам…

Он шел как во сне, нелепо размахивая руками. Гул моторов наверняка заглушил бы его отчаянный крик, но в этот момент он непроизвольно, скорее даже бессознательно, стал показывать жестами: «Остановитесь!»

Увидал ли его водитель головной машины, понял ли эти жесты «танковой азбуки» или просто остановился, увидев странное окровавленное существо, бредущее навстречу, — Сергей так никогда и не узнал. Последним, что он почувствовал, был жар раскаленной брони, надвигавшейся на него в скрежете и запахе перегоревшего масла.

Он упал прямо на танк. Башенный стрелок, высунувшись из люка, узнал его. Сергея втащили внутрь: на нем не было живого места.

Никто из танкистов толком не знал, что полагается делать: его забинтовали поверх ожогов — туго-натуго.

…Очнулся он в госпитале, когда старик хирург склонился над ним. Улыбнулся, торжествующе посмотрел на коллег, столпившихся у стола, точно хотел продолжить спор с кем-то: «Жив, знай наших!»

— Как будем лечиться — больно и быстро или не так больно, но долго? — спросил он Сергея.

Еле шевеля сожженными губами, Сергей ответил:

— Как быстрее…

Старик хирург сказал:

— Анестезии у нас нет. Под нож идешь! Имей в виду…

Затем вдруг заговорщически подмигнул:

— Спирт пьешь?

Сергей отрицательно покачал головой.

— Какой же ты, брат, мужик? — усмехнулся хирург и потребовал: — Спирт! Быстро…

Принесли граненый стакан спирта. Врач разжал губы Сергея. Зубы застучали о край, спирт проливался, жег горло и гортань. И почти тотчас же Сергей погрузился в забытье.

Хирург — то был знаменитый профессор — отставил стакан с жидкостью, ставшей красно-бурой из-за крови, и решительно скомандовал:

— На стол!

— Сгорел наш Антонов!

— Да нет, живой…

— Где там живой — не дышит…

— Выдержит Серега, не может не выдержать!

— Да на нем живого места нет…

Сергей с трудом открыл глаза и понял, что говорят о нем. Он раздвинул руками веки, чтобы увидеть тех, кто пришел, кто стоит у его койки, и вдруг понял, что не видит.

Он привык уже и к боли, и к собственной беспомощности. Но то, что он слышал голоса людей, стоящих неподалеку, чувствовал холодную железную сетку кровати, ощущал беспомощное тело свое, но не видел — поразило его своей несправедливостью.

— Сестра! — захлебнулся он в крике.

…Профессор накричал на него: «Паникер!» И старик оказался прав — вскоре слепота прошла. Но тут на Сергея навалилась новая беда — в ней уже он не мог признаться никому.

Сергей не притрагивался к еде, к гостинцам, которые неведомо какими путями доставляли ему товарищи-танкисты. Не радовали его и подарки белорусов — яблоки да груши.

Никому не признался он, о чем думал в эти дни, прикованный к койке, о чем размышлял так мучительно, не умея отогнать неотвязные, доводящие до безумия мысли.

Неделю назад он с ужасом понял, что не видит. Теперь он не помнил.

Не помнил самых дорогих, самых близких имен — своей жены, сынишки. Сергей закрывал глаза, силился вспомнить лица жены, сына, придумывал им самые невероятные имена, мотал головой, но все было тщетно: он не помнил. Он забыл.

И сознание этого было страшнее всякой боли.

…Сначала его кормили жидкой пищей с ложечки или через поильник, затем он попробовал, поддерживаемый сестрой, приподняться с кровати, наконец, сам разогнулся и, морщась от боли, сделал несколько гимнастических упражнений. Память постепенно возвращалась к нему. Потом он встал без посторонней помощи и сам дошел до двери, устав так, что двое суток пролежал пластом. В яростной борьбе за жизнь шли долгие тяжелые дни.

Хотя никто: ни профессор, ни врачи, ни сестры ничего никому не говорили, госпиталь знал: их перебазируют на Урал. Фронт приближался с каждым днем. Начальник госпиталя и слышать не хотел о выписке — он сначала улыбался, затем уговаривал, наконец, просто выгнал Антонова из кабинета.

Через день Сергей попросил разрешения попрощаться с сестрой.

Он говорил убедительно и жалостливо — перед эвакуацией госпиталя только на полчаса заглянуть к сестре, живущей, по его словам, в этом же городе. Ему выдали немудреное больничное обмундирование, назначили провожатого — пожилого санитара.

У маленького домика Сергей увидел лавочку, присел. Достал пачку «Казбека» — подарок генерала Кривошеина, угостил санитара. Затянулись.

— Погоди чуток, — сказал Сергей, — я мигом. Зайду попрощаться — и обратно…

Эх, санитар-простота! Того не знал ты, что белорусскую хату можно пройти насквозь — войти с улицы, а выбраться незаметно — задами, огородами. А там — ищи ветра в поле!