Повесть о неподкупном солдате (об Э. П. Берзине)

— Следуйте за мной! Я сотрудник Чека!

15

Пока Тилтинь бродил с Аркашкой по забытым московским тупичкам, пока он ехал в тряском поезде и предвкушал сладостный отдых — Берзин сидел в квартире Петерса и, машинально переставляя на доске шахматные фигуры, неторопливо рассказывал Якову Христофоровичу о встрече, с пастором.

— Каторжник, видите ли, прокаженный и отверженный, ищет товарища по судьбе. Крепко загнул пастор!

— Намек довольно прозрачный, — усмехнулся Петерс. — Он, конечно, причисляет себя к отверженным?

— Черт его знает! Может быть, и к святым? — Берзин отрывисто засмеялся и поднял обе руки. — Сдаюсь, Яков Христофорович! Мат!

— Какой по счету? Шестой, кажется? — Петерс встал, прошелся по комнате. — Значит, господин шпион Рейли сменил связного… Та-а-к, понятно. Аркашка вышел из игры…

— Совсем?

— Нет, конечно. Просто ему подготовили другую роль. Уголовники-то народ ненадежный. Могут и сболтнуть лишнее. Словом, Биба отодвинут — он свое сделал: навел на след — и на передний план выдвинут Тилтинь. Фигура подходящая…

— Чем?

— Посуди сам: знает офицерство, велеречив. К тому же, я в этом уверен, его хозяева считают Тилтиня знатоком человеческих душ. Профессия пастора к тому обязывает. — Петерс взял со стола большой эмалированный чайник. — Сейчас чаевничать будем. Поразмыслим, что к чему…

Он вышел из комнаты, а когда возвратился — Берзин увидел на лице Петерса веселую улыбку.

— Не знаю уж, — продолжал Петерс, — какие земные и небесные блага ему обещаны за твое предательство, но только докладывать о тебе он будет примерно так: Берзин — дельный офицер, пользуется доверием красного командования, но не прочь перейти на нашу сторону.

— Но ему могут и не поверить…

— Поверят! Еще как поверят! Видишь ли, дружище, человек верит в то, во что он хочет верить! Хочет! А эти господа очень хотят, чтобы ты был предателем. Вот и поверят.

Зазвонил телефон. Петерс взял трубку, некоторое время слушал молча, потом спросил:

— У собора Богоявленья? Так! Передал… Кому, кому? Ага… На поезд? Понятно… Продолжайте наблюдение, товарищ Агальцов! — Повесив трубку, Яков Христофорович удовлетворенно потер руки:

— Все идет как по расписанию. Хорошо!

Петерс снова отлучился — принес из кухни фырчащий чайник. Бросил в него горсть сухой моркови, принюхался:

— Неважнецкий запах, а? Я, признаться, люблю почаевничать. Только чтобы чай был натуральный — духовитый, — терпкий. Выпьешь стакан, и мозги будто прочищаются.

Потом Петерс неторопливо, будто разговаривая с самим собой, стал рассказывать, как в Ярославле погиб Нахимсон — верный фронтовой друг. Подробности эти стали известны только теперь, и, слушая Якова Христофоровича, Берзин будто перенесся туда, в пропахший гарью пожарищ Ярославль. Он увидел, как из дверей гостиницы офицерье выводит Нахимсона, спокойного и гордого в эти предсмертные минуты. Увидел, как Нахимсон презрительно швырнул в лицо черноусого капитана легкое пальто-накидку, которое до этого держал в руке.

— Стреляйте! Псы!

Погиб Семен Нахимсон! Погиб как солдат, не уступив врагу ни пяди занятой позиции, позиций большевика.

16

Человек в кожанке сунул Тилтиню под нос удостоверение и толкнул его в бок.

— Не вздумайте делать глупости! — угрожающе прошипел чекист.

Пастор похолодел. Противный липкий пот струйками побежал по его спине, перед глазами поплыли красные круги. В голове гудело. Машинально, переставляя ноги, не замечая ничего вокруг себя, он побрел вперед.

По-осеннему мелкий дождик монотонно шелестел в ветвях сосен. Редкие прохожие не обращали внимания ни на жалкую фигуру Тилтиня, ни на чекиста, молча шагавшего сзади. Изредка человек в кожанке командовал: направо, налево, и пастор беспрекословно выполнял эти распоряжения.

Дачный поселок был не так уж мал, и прошло добрых полчаса, пока они подошли к уединенному дому, стоявшему на опушке соснового бора.

— Стойте! — голос чекиста заставил пастора застыть на месте.

Он резко дернул за кольцо звонка. Тут же из-за высокой ограды, окружавшей дом, выскочили два дюжих парня, без лишних слов вывернули пастору руки, проволокли его по гравийной дорожке и втолкнули в темную комнату.

Лязгнул металлический засов, и Тилтинь остался один. Когда глаза привыкли к темноте, пастор увидел широкую скамью и со стоном опустился на нее.

Прислонившись к стене, он долго смотрел в темноту.

Перед его взором проплывали, сменяя друг друга, Бриедис, Аркашка, Гоппер, Грамматиков, чекист в кожанке… Он слышал их голоса — то спокойно-покровительственные, то иронические, то властные. Из-за этих видений пастору стало необыкновенно жаль себя, своей растерзанной неудавшейся жизни, и он горько заплакал, повалившись на скамейку.

Слезы не смыли тяжелых мыслей. Пастор вдруг представил, как его ведут на расстрел, как завязывают ему глаза и… Нет, дальше он не мог оставаться в одиночестве! Вскочил, подбежал к двери и яростно забарабанил в нее кулаками:

— Откройте! Откройте! Я требую допроса! Слышите?! Допросите меня?