Повесть о парашюте

… Я стою вблизи двери и нащупываю правой рукой вытяжное кольцо, которое расположено несколько иначе, чем у тренировочного парашюта. Ищу и никак не могу его найти, а тем временем одна моя нога уже висит в воздухе. Тогда Евдокимов, выпускавший меня, берет мою руку и кладет ее на кольцо. Я переваливаюсь за борт самолета. Падаю 5–7 секунд, а потом раскрываю парашют. Парашют раскрывается почти мгновенно, и меня встряхивает, как котенка. Да, динамический удар ощутим. Но так оно и должно быть. Ведь площадь спасательного парашюта значительно меньше тренировочного. И снижение на боевом происходит намного быстрее. Словом, ощущение у меня было такое, какое я испытал, когда после полетов на истребителях пересел в кабину двухмоторного скоростного бомбардировщика: все вроде то же самое и одновременно другое…

Но, в общем, прыгать можно, и картина прыжка почти такая же, как и на тренировочном. Правда, удар о землю во время посадки сильнее. Но тоже вполне переносим.

Как-то в одном зарубежном журнале прочитал я о том, что некий парашютист отделился от самолета и, пройдя затяжным прыжком метров триста, раскрыл парашют, затем отцепил его и снова камнем полетел вниз. В трехстах метрах от земли он открыл второй парашют и благополучно приземлился.

Любопытно, подумал я. Не мешало бы совершить такой прыжок.

В августе 1934 года я возвращался из отпуска и заехал в Москву проведать Я. Д. Мошковского, с которым я познакомился еще на евпаторийских сборах. Он и сказал мне, что па днях должен состояться грандиозный авиационный праздник. Сейчас идут приготовления к нему. Как бы вскользь он добавил, что у него есть парашют, который отстегивается. Я понял, что не упущу случая, повторю заинтересовавший меня эксперимент.

В день праздника множество людей устремилось на аэродром в Тушино. Мне предстояло прыгнуть с высоты 2000 метров, пройти затяжным прыжком 700–800 метров, раскрыть парашют и затем через 100–150 метров отцепиться от него, сделав как можно большую затяжку.

Самолет У-2, оторвавшись от земли, медленно набирал высоту.

Обычно, собираясь прыгать, я заранее договаривался с летчиком о том, что я буду иногда брать ручку управления сам, чтобы вывести самолет в нужную мне точку. Так сделал я и на этот раз. Когда самолет вышел на расчетную прямую, я вылез из кабины, еще раз осмотрел нагрудный парашют, который потом надо было отстегивать, и прыгнул. Пролетев метров триста, я повернулся на спину и раскрыл его. Змейками мелькнули белые стропы, парашют раскрылся и…

Тут произошло нечто неожиданное: я почувствовал, а потом и увидел, как лямки парашюта с металлическими застежками начали отделяться от меня.

Да еще пребольно ударили меня чем-то при этом по правой руке!

Инстинктивно одной рукой я попытался ухватиться за лямки, но, разумеется, не успел и только увидел, как белый купол, болтая лямками, стал удаляться от меня.

Ничего подобного со мной еще никогда не случалось! На какой-то миг меня охватил страх. Но тотчас же я сообразил, что у меня есть основной парашют. Поворачиваюсь вниз лицом и продолжаю падение. Когда до земли оставалось около трехсот метров, раскрываю парашют. Всей спиной ощущаю, как мелкими толчками выходят из сот стропы, и опять жду какой-нибудь каверзы. Но все в порядке. Начинается плавное снижение. Тут я ощутил жгучую боль в правой руке и вижу: из замшевой перчатки обильно льет кровь. Металлические застежки, должно быть, в момент отделения поранили руку. К месту моего приземления подкатила санитарная машина. Я молча показал руку, и врач тут же перевязал ее. Затем на мотоцикле меня подвезли к трибуне и попросили выступить перед микрофоном и рассказать о своем прыжке.

Должен признаться, что это было потруднее иного прыжка. Выступать перед таким количеством людей мне не приходилось. Но делать было нечего, и сбежать куда-нибудь уже не удалось бы. Я нагибаюсь к микрофону и не говорю, а кричу. Не зная, куда деть руки, одну опускаю в карман, а другую кладу на микрофон. Какая-то женщина, стоявшая рядом, молча снимает мою руку с микрофона. Экспромтом рассказываю москвичам о своем прыжке и своих переживаниях…

Как потом мне сказал Мошковский, речь моя была довольно несвязна и изобиловала мычанием, но за эффектный прыжок мне все простили и даже аплодировали…

В другом случае аплодисментов не было, но я испытывал удовлетворение не меньшее, а пожалуй, и большее. Это произошло на состязаниях по точности времени свободного падения в затяжном прыжке.