Повесть о первом подвиге

— Ну, беги. Прямо домой беги. И книгу сразу передай отцу. Понял?

— Понял, Надежда Максимовна.

Я так и сделал. Исписанные Надеждой Максимовной листки были текстом той самой листовки, которая месяцем позже отправила на каторгу десять человек из нашего города.

…И снова мне хочется говорить об Оле. Я все порывался дать ей почитать книги, которые мы с Юркой уже прочитали, я думал, что, достаточно ей прочесть эти книги, и все ей станет понятно. Мне хотелось рассказать ей о том, что я уже сам знал: о войне, о буржуазии, которая мне представлялась огромным скопищем Гунтеров, Барутиных, Тегиных, Кичигиных и даже Мельгузиных — всех, кому я еще недавно завидовал и кого теперь ненавидел всеми силами своего сердца.

Но Оля по-прежнему сторонилась меня. Желая сломить ее отчужденность, однажды я схитрил. Присев на корточки перед ее братишкой, заговорил с ним и привел в нашу комнату. Мать смотрела удивленно: раньше ни с кем из малышей, кроме Подсолнышки, я не играл, не возился, вообще не обращал на них внимания.

— Мам, — сказал я, — пусть он поиграет с Сашенькой. Ей не будет скучно… И потом… он, наверное, есть хочет…

Мать посадила Стасика и Сашеньку за стол и поставила перед ними миску только что сваренной, еще дымящейся горячим паром картошки.

Обжигаясь и смеясь, они ели картошку, запивая ее козьим молоком, которое мать иногда покупала у соседки для Подсолнышки. Потом ушли в угол и там увлеченно занялись своими делами.

А я вышел на крыльцо и уселся на ступеньках.

Невидимое за домами, заходило солнце.

С одинокого тополя перед нашим бараком слетали первые желтые листья. На скамеечке у ворот женщины говорили о войне, говорили с какой-то усталой горечью и злобой: когда же она, проклятая, кончится? И что ему, ироду, немцу этому, надо?

Я сидел, слушал и ждал.

Оля вошла в калитку, неся сверточек, видимо с какой-то едой. Прошла мимо, как всегда не обратив на меня внимания, взбежала к себе на крыльцо. Но через несколько секунд выскочила, тревожно посмотрела кругом, выглянула за калитку и опять вернулась во двор. И все это очень быстро, молча, с тревогой в глазах.

— Ты Стасика ищешь? — спросил я.

— Ну да.

— Он у нас, — равнодушно сказал я, подвигаясь на крыльце, чтобы дать ей пройти.

Она глянула на меня враждебно, но в дом вошла.

— Стась! Ты зачем сюда пришел?

— А мы играем.

— Идем кушать.

— А я здесь кушал. Картошку… с молоком…

— Все равно идем.

— А мне здесь интересно…

Оля мгновение помолчала.

— А тебя мамуля зовет. Соскучилась.

— А потом я опять приду?

— Придешь.

После этого Стасик стал часто бывать у нас, и Оля скоро привыкла к этому. И ко мне она теперь относилась мягче, добрее, здоровалась при встречах, иногда улыбалась.

Однажды Надежда Максимовна дала мне два последних номера журнала «Нива», где было много фотографий из действующей армии. Я показал их Оле.

Она с нетерпением всматривалась в снимки, на которых были изображены наши раненые солдаты, направляемые в госпиталь. Мне казалось, что она искала среди них своего отца. Вероятно, в ее сердце еще жила надежда, что сообщение о его гибели — неправда, что ее батя жив, что он вот-вот вернется.

Она присела рядом со мной, и мы заговорили о войне. Я сказал, что война нужна только богатым, вроде нашего хозяина Барутина — он примешивает в муку пыль и получает за нее деньги.

Оля слушала Молча, но глаза у нее стали такими же чужими, какими были раньше.

— Значит, это богатым надо воевать, а другим не надо? — спросила она, когда я замолчал.

— Ну конечно…

— А мы разве богатые? — спросила она неприязненно. — Вот я, и мамка моя, и Стаська? А немцы у нас дом спалили… все пропало… огород бросили… картошки сколько посажено было… пшеницы… куры были… И… и… батю за чего же убили?

— Зря и убили…

Оля встала с крылечка, несколько секунд глядела на меня с ненавистью и вдруг крикнула со слезами:

— Врешь! Врешь ты все! Мой батя… Ему крест святого Георгия прислали…

Она убежала, а я остался и сидел с таким тяжелым чувством, какого не испытывал уже давно.

15. „Чтобы ни войны, ни царей не было“

Кто выдал калетинскую типографию, так и осталось невыясненным. Но ночью четырнадцатого сентября в дверь и окна подвала с оружием в руках ворвались полицейские и жандармы и арестовали всех, кто там был.

В тот вечер, уходя, отец сказал матери, что идет работать на чугунолитейный в ночную смену — хочет немного подработать. Не знаю, поверила ли ему мать, может быть, просто примирилась с тем, что он вел опасную и не совсем понятную ей борьбу.

Ночью я проснулся от громкого, властного стука в дверь. Этот стук сразу вселил в мое сердце предчувствие подошедшего вплотную несчастья.

В углу горела лампада. В ее неярком свете я видел, как, торопливо перекрестившись и перекрестив нас, мать надела юбку и кофточку и пошла открывать. Едва подняла крючок, дверь с силой рванули, и в комнату ввалились несколько полицейских и молоденький жандармский офицерик.

— Зажгите свет! — приказал офицер.

И, когда мать дрожащими руками зажгла лампу, прошел к столу. Шпоры на его сапогах серебряно позвякивали.