Повесть о пустяках

Коньяк вскоре был выпит до капли, но запасы спирта, заготовленного начснабом Штаба, товарищем Янчусом, оказались неисчерпаемы. В гостиной погасили свет. Дэви Шапкин играл без устали, хотя его музыка постепенно потеряла мелодическую и ритмическую связность. Танцы то вспыхивали, то затихали, и тогда в темной гостиной слышались вздохи и шорохи. Витулина присела на колени к Каминеру, он гладил ее чулок и каждый раз, доходя до подвязки, начинал слегка сопеть. В столовой, освещенной елочными свечками, Юрик Дивинов внезапно вскочил и выстрелил в зеркало. Дивинова обезоружили, окатили водой и заперли в ватерклозете, приставив к двери комод. Дэви Шапкин спел «еврейскую свадьбу», после чего возобновились танцы. Товарищ Янчус в столовой пил спирт с Нусей Струковой, доказывая ей, что спирт есть здоровый фактор, а кокаин не менее вреден, чем религия. Витулина громко хохотала, обучая Каминера танцевать танго и тустеп. Показывая па, она подымала юбку выше подвязок и взвизгивала. Потом она упала на пол и уже не могла подняться, потеряв сознание. Коленька перенес ее в пустую комнату на постель, расшнуровал ботинки, положил мокрое полотенце на грудь и на голову и, притворив дверь, вернулся в гостиную. Сев в кресло, он задремал — под музыку, шепот и заглушенный смех…

Коленька проснулся, когда уже светало. На диване, на ковре, на составленных стульях спали — по двое, по трое — участники банкета. Товарищ Каминер лежал на крышке рояля, подсунув под голову диванный валик и накрывшись военной шинелью. Коленька прошел в комнату Витулиной. Дэви Шапкин, поддерживая брюки, соскочил с постели. Витулина лежала в глубоком сне, бледная, почти голубая. Щека, шея и подушка были запачканы рвотой.

— Да ты выслушай, болван! Я же тут не виноват! — бормотал Шапкин. Он пытался пристегнуть брюки к подтяжкам, но руки тряслись, и пуговицы не попадали в петли. Губы вздрагивали, и Коленьке показалось, что даже бачки Дэви Шапкина прыгают на его висках.

— Да погоди ты, тебе говорят! А Изочку Блюм тебе можно? Я тебя прошу, да или нет? Товарищ Хохлов, бог мой, я вам все объясню, мы же интеллигентные люди… Клянусь богом, я больше не буду, я ничего…

Не дослушав, Коленька вышел из комнаты, отыскал козью куртку с фуражкой и спустился на улицу.

11

Снова начинается блуждание по улицам, по весенним, предутренним, зелено-розовым улицам Петербурга. Надо ли следовать за Коленькой Хохловым в его ночных прогулках? От Пяти углов по Загородному проспекту он доходит до Забалканского; подумав, сворачивает налево и, пересекая роты Измайловского полка, направляется к Обводному каналу. На улицах — ни души. Темнеют на домах красные флаги. Паровозные плачут свистки. Розовеет заря на зеленом небе. Белые ночи располагают к блужданиям. Петербургские мечтатели бродят по набережным Невы, смотря на широкие льдины, с гулом и треском плывущие по реке и грузно наползающие одна на другую, подобно белым медведям в пору любви; мечтатели идут на Острова, на Стрелку, на взморье, часами сиживают на скамейках, прислушиваясь к плеску волн, блуждают по аллеям, по улицам и проспектам — путями Пушкина, Гоголя, Блока. Книга о Петербурге должна быть летописью уличных блужданий, бесцельных и вдохновенных, как жизнь. Коленька Хохлов — на окраинных улицах. Утро встречает его за Невской заставой, когда в Смольном и в Таврическом уже поднимаются на трибуны ораторы, когда, разбитая, уничтоженная и одинокая, выходит Витулина из бесхозной квартиры, когда на стенах расклеиваются новые оперативные сводки военных действия, ибо война все еще продолжается несмотря на то, что это становится скучным и как событие, и как литературный прием. На пустынных тротуарах уже попадаются пешеходы; они спешат, не читая военных сводок, намокших от утренней сырости.

Война идет своим чередом.