Повесть о Сергее Непейцыне

Учебный год открылся речью Верещагина о том, что пришло время оставить детские шалости, ибо в старшем возрасте подготовляются к офицерскому званию. Звание это есть высшее в государстве, так как нет дела почетней защиты отечества. А чтоб выполнять его с честью, надлежит выучиться всему, что им преподают. Противоположностью такой строго последовательной речи явился прощальный монолог, произнесенный в тот же день мосье Шалье, нанявшимся гувернером к детям богатого московского барина. В выспренних выражениях француз изобразил свой отъезд как осуществление давнего желания не только учить, но и воспитывать. Затем сказал, что сердце, полное горести, оставляет здесь и, наконец, приложив к сухим глазам платок, выбежал из недоуменно молчавшего класса.

Заниматься новыми предметами оказалось интересно. И езда сразу пошла у братьев хорошо: усвоенное в Ступине не забылось.

— Кто вас учил? — спросил Мертич.

— Дядя наш, нижегородских драгун полковник.

— Благодарить его всю жизнь будете. Вот смотрите, кадеты, Дорохов и Непейцын — Славянин крепче в седле сидят, увереннее конем управляют, а Непейцын — Овикула красивее, картинней ездит. Для полевой службы первое важней, для гвардейца-щеголя — второе.

С этого дня к прозвищам Осипа прибавилось еще «Овикула-гвардеец», на которое он не очень сердился.

В октябре, в одну из суббот, Верещагин окликнул Сергея:

— Зайди завтра к нам около полден. Дядя твой письмо прислал, просит книги некоторые купить. Мне из лавки принесли, а ты до оказии Филиппу передашь.

Вечером Сергей сходил за шкатулкой и на другой день, едва дождавшись назначенного часа, направился к офицерским флигелям.

В передней не было никого. Из зала слышались звуки клавесина. Кто-то бойко разыгрывал веселую мелодию. Вытирая ноги о коврик, Сергей думал: «Верно, Маркелычу разрешают, когда гостей нет».

Держа под мышкой подарок, он медленно отворил дверь и встретился глазами с сидевшей за клавесином Соней. Девочка перестала играть, и они смотрели друг на друга, одновременно заливаясь краской. Как она изменилась! Лицо совсем другое — ярче, живей. И платье красивое — серое с голубым, а на шее белая косынка завязана…

— Здравствуйте, господин Непейцын! — сказала девочка, вставая.

И голос изменился — стал глубже, мягче.

— Здравствуйте, мадемуазель, — отвечал Сергей и сразу выпалил: — Вот для ваших бирюлек, чтоб в ящике не ломались. Я думал, вас нету, мне Маркелыч сказал. Хотел господину инспектору отдать.

— Ах, прелесть какая! — сказала Соня, беря и рассматривая шкатулку. Она еще больше покраснела, даже шея стала одного цвета со щеками. Потом решительным движением подняла глаза на Сергея и заговорила быстро-быстро: — Спасибо за коробку, но мне вчера только дяденька рассказал, как вы товарища из реки спасли. Это так прекрасно, что я всю ночь про вас думала!

— Да нет же, я бы его сам не вытащил, если б не мосье Шалье, французский учитель…

— Я знаю, — перебила девочка, — он вам помог, но ведь когда бросались спасать, вы не могли предвидеть, что учитель прибежит?

— Не мог… — согласился Сергей, чувствуя гордость, радость, смущение под восхищенным взглядом Сони.

Она поставила шкатулку за клавесин.

— Как хорошо вы играете! — сказал Непейцын.

— Я? Нет. Вот Маркелыча бы послушали.

— Он вас все учит?

— Сначала другой учитель, в Твери, потом Маркелыч прошлую зиму, а все лето сама экзерсировала. У отчима от первой жены клавесин остался.

— В деревне?

— В деревне я недолго жила, а потом в Ямбурге. Такой городишко противный… — Соня повела плечами, как от холода. — Хотите, я вам что нибудь сыграю, пока дяденька не вышел? Он что-то дописать хотел до прихода Степана Яковлевича.

— Кого?

— Степана Яковлевича Румовского. Не знаете? Как же! Он профессор и инспектор в Греческом корпусе. — Соня села за клавесин. — Ну хорошо. Я сыграю сочинение господина Моцарта, он в Вене живет, Маркелыч сказывал…

Через минуту Непейцын перестал думать, почему не знает Румовского, а только слушал резвые звуки и радостно смотрел в склоненное личико, на выбившееся из-под белого платочка маленькое золотое сердечко на шнурке, блестевшее на серой материн платья.

— Понравилось? — спросила девочка, кончив играть.

— Очень. Спасибо. Может, еще что-нибудь…

Сопя не успела ответить. Из соседний комнаты вышел Верещагин:

— A, Сергей! Вот для кого наша премудрость разыгралась.

— Посмотрите, дяденька, какую господин Непейцын мне шкатулку для бирюлек подарил!

— Хороша укладка. Неужто все Филипп?

— Так точно, господин подполковник. Я думал, они в отъезде, хотел вам отдать… — бормотал Сергей.

— Ну, ну… Идем ко мне.

Вошли в комнату, где когда то Верещагин экзаменовал братьев. Ни картинки, ни зеркальца, только книги теснятся по полкам.

— Вот что дядя твой прислать просит, — указал инспектор на пачку книг на краю стола. — Сочинение о Петре Великом вышло. Еще том Степан Яковлевич донести должен. Вот и он, кажись.

Раздались тяжелые шаги, потом кто-то произнес: «Ф-ф-у!» — сказал басом несколько слов Соне, и в дверях показался тучный мужчина в зеленом мундире с владимирским крестом в петлице.