Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую

Так рассказывает один. Божится, что всё правда. А другому и вовсе довелось увидеть такие страсти, сохрани бог. Прибило его волной к неведомому острову. Остров безлюдный. Никогда не ступала там нога человечья. Нету там ни дорог, ни тропинок. Леса густые и трава нехоженая выше пояса. Брёл он куда глаза глядят и набрёл. Видит, что-то белеет в траве. Подошёл поближе — череп. Вроде бы человечий. Только огромный, как у тех великанов волотов, что жили в давние времена неподалёку от Новгорода. То поле до сих пор потому называют Волотовым. Пнул он эту голову сапогом. А она вдруг и заговорила голосом человечьим: «Ты почему меня, голову, подбрасываешь? Я молодец не хуже тебя был!» Ну, как тут было не испугаться? Не иначе как нечистый дух, враг рода человеческого, из той головы говорил. «Плюнул я и дальше пошёл. Иду, гляжу, опять что-то белеет в траве. Подошёл поближе, а это — камень. Высоченный — топора через него не перекинуть, не обхватить руками, не обойти ногами. А на камне надпись: „А кто-де у камня станет тешиться, а и тешиться, забавляться, вдоль скакать по каменю, сломит буйну голову“. Не поверил я той надписи. Разбежался, хотел вскочить на камень. Тут со мной беда и приключилася. Убился. Так и лежал под камнем замертво. Пока товарищи не нашли. Подобрали меня в беспамятстве, понесли на корабль, подняли паруса, поплыли дальше. Узнал я от умных людей, что был то бел-горюч камень, под которым клад зарыт. Но сколько потом ни плавал, никогда больше не видал того острова. Теперь уже не плаваю. Совсем изжился. Одежонка вон худая, сапоги каши просят. Как вспомню про бел-горюч камень, запечалюсь. И зачем только, дурная голова, я запрета ослушался. Не тешился бы, не скакал — взял бы и вырыл бы клад и жил бы теперь припеваючи. Был бы у меня высокий терем, широкий двор. А посреди двора — стол со скамьями. А на столе вина, меду полны корчаги. Заходи, пей, сколько душе угодно».

Старик переводчик, бывший кормчий господина Садко, тоже заглядывает в харчевню Нухения. Примет чарку-другую и начнет. Скажет будто невзначай: устал, мол. Нелёгкий был день. Думу думали у господина Садко. Чтобы не сомневались присутствующие, не упустит подробностей. «Вот так, — скажет, — в горнице господина Садко поставлен большой стол. За ним сидит сам Садко Сытинич. Ребром к первому вот этак, — покажет, — второй стол. Тут главный счётчик, писец, которому поручено вести запись. И я! Рядом с господином Садко!» Это верно — и про большой стол, где сидит господин Садко, и про второй, будто перекладина креста приставленный к первому. Здесь обычно сидят счётчик, и писец, и прочие доверенные люди. Только старый толмач не сидит рядом с господином Садко, Когда вдруг понадобится он за чем-нибудь и призовут его, стоит, переминаясь с ноги на ногу, или примостится где-нибудь в сторонке, ожидая, когда дойдет до него черед. Но какое это имеет значение! Кто решится осудить старика за такую малую неточность. Пусть потешится. Ведь никому от этого нет урона. А посадить себя поближе к солнцу каждому охота.

Так уж устроен мир, таковы люди. Пока ты не возвышен над ними, нет для них в тебе ничего примечательного. Будь ты хоть семи пядей во лбу, не закричат: «Ах, как умен!» Не станут пересказывать друг дружке сказанные тобой слова. Не будут вести счет твоим делам и поступкам. Встретят тебя — не заметят. Рядом будешь стоять — не запомнят в лицо. Познакомишься — позабудут имя. Но это пока, пока ты не возвышен. Зато потом припомнят все до малости — где сидел, с кем стоял, что говорил. А старик переводчик — тогда еще кормчий — даже плавал на ладье вместе с хозяином. Да еще куда! Об этом он тоже не преминет вспомнить. Однажды, когда плыли они с Садко по какой-то северной реке, подхватило их ладью течением и вынесло к Дышучему морю. Это море даже летом покрыто огромными — выше терема господина Садко — льдинами. Море старается скинуть льдины со своей спины, то приливает, покрывая водой берег, то отливает, откатывает вдаль, обнажая дно. Будто дышит. Потому и прозвали его Дышучим.

Дивились корабельщики — ни на Чёрном, ни на Варяжском никогда не видали они ни приливов, ни отливов, никогда не видали, чтобы море дышало. Многое еще рассказывал бывший кормчий о том, что довелось повидать ему на Дышучем море — про ледяные плавучие горы, про чудный свет, который появляется откуда ни возьмись, и всё вокруг — и небо, и море, и льдины — начинает гореть и сверкать, словно вспыхнули тысячи радуг, про несказанную красоту ледового царства… Но стоило кому-нибудь спросить, водятся ли на берегах Дышучего моря пушные звери, живут ли там люди, интересуются ли какими товарами, старик сразу трезвел. Отвечал, словно топором отрубал: