Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую

— Видел твоего Сокольника. Орел! Ушёл с дружиной киевского князя.

Вышел с письмами Алёша. Гонец поклонился храбрам:

— Прощайте! Счастливого пути!

— И тебе удачи! — пожелал ото всех Алёша.

Предложение Алёши Поповича идти на соединение с киевской ратью было единогласно одобрено военным советом, и дружина храбров, изменив первоначальный маршрут, двинулась на юг — в половецкие степи.

* * *

Был травень, или, как пошло от греков, май, — месяц роста, когда все буйно рвется ввысь. Об эту пору случается в степи уйдёт, как в воду, в зелёную волну и конь, и всадник, с головой. Но в этот травень трава — от корня тратить, тереть, травить — и впрямь травилась, терлась — сухо, ломко, едва поднявшись, чтоб прикрыть копыта топчущих её коней. Вихрилась пылью вслед. Трава травилась. Буйствовало солнце. Росло. Заполняло небо. Висело перезревшим плодом над головою — вот сорвётся.

Уже была съедена похлебка. Уже догорели угли костра. Добрыня, простясь, зашагал к своему шатру. Поднялся Илья Муравленин. Встал и Алёша. То ли пройтись хотел перед сном, размяться после утомительной дневной скачки, то ли поговорить о чем с Илюшей. Торопок с войлоком для постели и прочей рухлядью в охапке приостановился, уступая им дорогу.

Спускались сумерки. Было душно. Сухая трава царапала по сапогам. Алёша вглядывался вдаль. Посмотрел и Илья. Что-то чернело: дерево не дерево, человек не человек. В степных беспредельных просторах случается такое. Дышит в лицо жарким дурманом, и в густом мареве вдруг увидишь криницу с водой, конский косяк, неслышно скачущий своим путем, глинобитные стены жилья… Вроде бы вот оно всё — ещё немного, и дойдёшь. Но это — обман. Сколько ни шагай по жесткой траве, выбьешься из сил, упадешь, как загнанная лошадь, а вдали по-прежнему будет маячить криница, будут беззвучно скакать кони, будет манить в недосягаемые дали несуществующее жилье… Вот и сейчас не понять, в самом ли деле есть что там вдали или это степное видение.

Но в этот раз степь не дразнила обманом. Подойдя, разглядели: стоит посреди степи каменная баба. Обличье плоское. На вздутом животе сложены короткие каменные руки. Каменные стволы ног от собственной тяжести ушли в землю. Кем поставлена, для чего? Непонятно. Немало их на степных просторах. Стоят, покинутые, заброшенные, неприсмотренные. Иссечены ветром, будто изъедены дурной болезнью проказой, их проваленные носы и большие тяжелые груди. Половецкие идолы. Чужие боги — кто их разберёт, какова их суть, какова власть.

Илья глядел на каменную бабу, а в глубинах памяти возник, как степной мираж, половецкий царевич Илтарище, убитый на пиру Алёшей. Илья взял его тогда в полон, а Алёша убил. Не со зла и не в сваре. Свару он затеял нарочно и убил пленника гостя с умыслом — чтобы не кумился Великий князь с врагами Русской земли, погаными степняками. Смертью половецкого царевича откупил Алёша жизнь русских воинов — будто принёс его в жертву ненасытным идолам. А сейчас вот они с Алёшей пришли в проклятые эти половецкие степи, чтобы защитить их от чужеземцев. Такова жизнь. Молча постояв у половецкого идола, распрощались Илья с Алёшей. Не на ночь, как загадывали, — навеки.

* * *

Я думаю, что здесь, вблизи Днепровских порогов, где должны были сойтись со своими ратями князья, и предстал перед храбрами третий гонец — окровавленный, в разодранной рубахе, с чёрным от муки лицом, — третий гонец большой беды, той великой напасти, что уже пришла на Русь.

— Ты из какой дружины? Из киевской? — спрашивал Алёша, наклонясь над раненым, которого, разодрав чью-то рубаху, перевязывал конский лекарь. Тот мотал от боли головой, едва шевелил чёрными вспухшими губами:

— Из галицкой. Сошлись: нас — тысяча, да половчане, а их — несчётно!

— Тысяча? Только одна ваша дружина? А остальные где же? Или их тоже побили? — нетерпеливо бросал один за другим вопросы воевода храбров.

— Волынские с нами были и вроде куряне…

— А киевская дружина?

— Киевская и черниговская, как растоптали их стан…

— Чей стан? Кто растоптал? Да говори ты толком! — торопил Алёша. Но ратник не отвечал, жадно припав к кружке с водой, которую кто-то поднёс к его губам.

* * *