Повесть о смерти и суете

Я напомнил прогрессисту, что традиция запрещает иметь во рту больше одного языка, а в синагоге — даже единственный портрет. Залман возразил, что петхаинцам пришло время знать своих героев в лицо. Тогда я заметил, что Рокфеллеру делать в синагоге нечего, ибо он ни разу не был евреем. Залман выкатил глаза и поклялся Иерусалимом, будто «собственноручно читал в Союзе», что Рокфеллер является «прислужником сионизма».

Его другой довод в пользу семитского происхождения этого «прислужника» заключался в том, что никто, кроме еврея, не способен обладать сразу мудростью, богатством и американским паспортом.

Я перестал спорить, но полюбопытствовал давно ли он стал прогрессистом. Выяснилось — ещё ребёнком, когда обратил внимание на то, что свинья охотно пожирает нечистоты, и соответственно предложил единоверцам разводить в их загаженном квартале как можно больше хрюшек.

Для того времени, объявил мне Залман, план был революционным, поскольку, во-первых, предлагал решительный шаг вперёд на поприще санитарной работы в провинции, а во-вторых, речь шла о кошерном квартале картлийской деревни, где Залман провёл детство и где возбранялось даже помышление о свиньях.

Из деревни он вместе с единоверцами переселился в Петхаин при обстоятельствах, которые, как он выразился, могут служить дополнительным примером его непоборимого стремления к прогрессу.

Незадолго до войны, уже юношей, Залман прослышал, что тбилисская киностудия собиралась выстроить неподалёку от его деревни декоративный посёлок, который, по сценарию, должен был сгинуть в пожаре. Залман уговорил земляков оставить киностудии под пожар свой квартал — и с деньгами, выделенными на сооружение декоративного посёлка, двинуться из захолустья в столицу.

Он собирался рассказать ещё о чём-то, но запнулся: началась трансляция из Вашингтона.

4. Всё прекрасное держится на порядке

Какой-то бруклинский старик прорвался на грузовике к самому безобразному монументу в столице и пригрозил его взорвать, если в течение суток Белый Дом не распорядится остановить производство оружия массового убийства. Белый Дом издал иное распоряжение. Полоумного старика окружили десятки лучших снайперов державы и изрешетили пулями. Позже выяснилось, что монументу опасность не грозила, ибо в грузовике взрывчатки не оказалось. Старик блефовал. Впрочем, его расстреляли бы, наверное, и в том случае, если бы властям это было известно. Ибо ничто не впечатляет граждан так сильно и ничто не служит порядку так исправно, как казнь на фоне столичной достопримечательности.

Прежде, чем застрелить старика, властям удалось установить, что он был не террористом, а пацифистом, задумавшим — сразу же после выхода на пенсию — единолично покончить с угрозой ядерной катастрофы. Иными словами, надобности брать его живьём не было.

Пока снайперы окружали старика, а агенты ФБР вели с ним переговоры по громкоговорителям, журналисты разыскали во Флориде его брата. Тоже еврея. Он, однако, был растерян и повторял, что не приложит ума — когда же вдруг у родственника разыгралось воображение. Всю жизнь бруклинец жил, дескать, на зарплату, а после выхода на пенсию не знал что выгоднее коллекционировать — зелёные бутылки или мудрые изречения. Правда, поскольку постепенно у него оставалось меньше сил и больше свободного времени, он начал верить в бога, отзываться о человечестве хуже, чем раньше, и утверждать, будто коллективный разум — это Сатана, который погубит мир в ядерной катастрофе.

Флоридского брата спросили ещё — лечился ли бруклинец у психиатров.

Нет, нас, мол, воспитывали в честной еврейской семье, где болеют только диабетом и гастритом.

Журналисты рассмеялись: А что бы он посоветовал сейчас брату, если бы мог.

Флоридец захлопал глазами и замялся: хотелось бы, чтобы брат образумился, забыл о разоружении и покорился властям. Но, добавил он со слезою в голосе, в благополучный исход ему как раз не верится, ибо бруклинцу всегда недоставало фантазии. То есть — он всегда отличался упрямством.

Так и вышло: старик не сдавался и настаивал на отказе от вооружения.

— Дурак! — рассудил о нём Залман. — И негодяй!

— А почему негодяй? — не понял я.

— Родиться в такой стране, дожить до такой пенсии, иметь брата в самой Флориде и потом вдруг чокнуться!

— Думаешь, всё-таки застрелят? — спросил я.

— Обязательно! — пообещал он. — Если таких не стрелять, жить станет неприятно… Бог любит порядок, и всё прекрасное держится на порядке, а если не стрелять, завтра каждый, понимаешь, будет требовать своё. Один — вооружения, другой — разоружения… Противно! Молчи теперь и смотри: солдатики уже близко…

Кольцо снайперов вокруг старика стянулось достаточно туго для того, чтобы стрелять наверняка. Запаниковав, я убрал изображение, чем вызвал искренний гнев Залмана. Звуки открывшейся пальбы возбудили его ещё больше: он выругался и потребовал вернуть на экран свет.

Притворившись, будто не могу найти кнопку, я растягивал время — пока стрельба не утихла.