Повесть о суровом друге

Отец был весь в крови. Он сидел на ящике, откинувшись к стене. Шахтер Петя и двое других рабочих перевязывали ему голову лоскутами.

Я громко заплакал, но отец не слышал меня. Закрыв глаза, он повторял, как в бреду:

— Не может быть, чтобы эта кровь прошла даром… Не может быть!..

7

Бунт в городе не утихал несколько дней.

Рассказывали, что Первого мая бои шли на всех улицах. Присланные из Бахмута казачьи эскадроны в центре города загнали рабочих за церковную ограду и начали избивать. Пленным некуда было укрыться, кроме как в церковь. А оттуда их выгонял поп. Рабочие стали защищаться церковной утварью: лупили казаков подсвечниками, палками от хоругвей, медными евангелиями. Один огрел городового кадилом. Говорят, отец Иоанн стоял на паперти и кричал: «Побойтесь бога, храм разорили!» Где там было слушать попа, если казаки рубили людей саблями!

На третий день из Екатеринослава приехал губернатор и назначил порку арестованных. Пожарную площадь кольцом оцепили солдаты — нельзя было пройти. Рассказывали, что губернатор издевался над рабочими и перед поркой поздравлял каждого с праздником Первого мая. Дядю Ван ли и Сиротку посадили в тюрьму, многих сдали в арестантские роты. Отца моего рабочие куда-то спрятали, а дядю Митяя, как ни оберегали его рабочие, полиция схватила. Губернатор будто бы сказал: «Давно тебя ищем, со-ци-ал-де-мо-крат! Теперь нашего суда не минуешь».

Только на пятый день по городу можно было пройти спокойно. Нам с Васькой сказали, что вся Пожарная площадь забрызгана кровью. Но мы не нашли следов. Дети пожарников указали место, где стояла скамья для порки, — у самого памятника царю. А табуретка, на которой отдыхал губернатор, — напротив. Мы увидели вмятины в земле от ножек табуретки. Наверное, губернатор был жирный.

По городу разъезжала конная стража. Возле городского суда улица была запружена народом. Мы прислушались к разговорам и поняли: судят самого главного революционера — дядю Митяя. Мы хотели протиснуться поближе, но вокруг суда разъезжали на конях казаки и, грозя пиками, покрикивали:

— Осади назад!

Мы забрались с Васькой на дерево. Отсюда были видны окна суда и дверь, у которой стоял часовой.

Под деревом собрались рабочие. Один из них, наверно, побывал на суде и горячо рассказывал:

— Судья объявляет: «Подсудимый, ваше последнее слово». Встает он и давай их резать: «Нет, — говорит, — господа, там, где голодают миллионы крестьян, а рабочих расстреливают за забастовки, — там восстания не прекратятся, пока не сметут с лица земли позор человечества — русский царизм!»

Это было похоже на дядю Митяя: я сам видел, как он смело дрался с жандармами, наверно, не одному съездил по уху…

Я спустился с дерева пониже, чтобы лучше слышать рассказ рабочего, как вдруг люди зашумели:

— Ведут, ведут!

Я увидел, как из суда вышли двое солдат с саблями наголо, а за ними я чуть не разревелся от жалости — шел дядя Митяй в кандалах. Позади шли еще двое солдат с саблями.

Выйдя из суда, дядя Митяй поднял цепи и позвенел ими:

— Вот их правосудие, товарищи!

Солдат, шедший позади, пнул его ногой:

— Иди, не разговаривай.

— До скорого свидания, товарищи! На баррикадах!

— Прощения просим, товарищ Митяй! — доносились голоса.

Мы с Васькой спрыгнули с дерева, но нас затерли. И думать было нечего, чтобы протиснуться к дяде Митяю. Верховые казаки отгоняли людей плетьми.

Мы бежали до самой тюрьмы. Там жандармов и полиции было еще больше. Тюрьму переполнили арестованными, оттуда, из-за стены, доносился встревоженный гул.

Из одного окна сквозь решетку просунулся красный платок и кто-то прокричал:

— Братья! Продолжайте борьбу!

Околоточный поднял кирпич и, скверно выругавшись, запустил им в решетчатое окно.

Мы ушли: боялись, как бы не началась стрельба.

Нехорошо было на душе — наших побили. А по главной улице мимо богатых магазинов, развалясь на бархатных сиденьях, катили на пароконных фаэтонах разнаряженные барыни с офицерами.

Я потянул Ваську домой.

Солнце садилось. Запад был охвачен заревом.

На базаре мы увидели толпу женщин и ребятишек. Они кого-то слушали. Мы подошли. Прямо на земле, сложив ноги калачиком, сидел старик с бандурой в руках. Волосы у него были белые, брови пушистые. Старик ударял по струнам и не пел, а говорил, то тихо, едва слышно, то громко и сердито:

Гей, гей…

Як умру, то поховайте

Меня на могиле,

Серед степу широкого

На Вкраини милий.

Старик прижал струны рукой и замолк. И вдруг снова ударил по ним. Звонко вскрикнули струны, и старик угрожающе заговорил:

Поховайте та вставайте,

Кайданы порвите

И вражою злою кровью

Волю окропите.

Гей, гей!..

Неожиданно догадка озарила меня: «Да ведь это же тот самый Бедняк с гуслями, про которого рассказывал Васька! Значит, он еще ходит по земле, ищет царя, чтобы расплатиться с ним». Сказка переплелась с жизнью, и я уже не знал, где выдумка и где правда.

Я хотел сказать об этом Ваське, но из-за угла развалистой походкой вышел Загребай с длинной черной шашкой на бедре. Люди испуганно зашептали что-то гусляру, но Загребай опередил их и пнул старика сапогом:

— Ну чего расселся? Марш отсюда! Живо!