Повесть о суровом друге

- Папа, я могу с ними заниматься. Хочешь, я буду тебя учить? спросила меня Надя. Она тихо дышала мне в лицо, и я видел в полумраке ее добрые глаза.

Надя в самом деле начала заниматься с нами. На другой день она даже принесла два карандаша, и мы писали ими на селедочной бумаге. Вася быстро схватывал все, чему учила нас Надя. Она его хвалила, даже я завидовал. Особенно любил он писать слово «Ленин» и был счастлив, когда оно выходило красиво.

От Нади мы узнали, что сама она приехала из города Луганска, где училась в гимназии и где ей пришлось побывать в тюрьме за участие в забастовке.

Однажды мы застали Надю на чердаке за необычным занятием. Перед ней стояла круглая сковородка, залитая до краев чем-то похожим на холодец. Надя укладывала на сковородку листы чистой бумаги, прокатывала сверху валиком, и на бумаге появлялись буквы. Листки она развешивала по растянутым ниткам, сушила. Надя показала мне один такой листок.

«Грозный час настал! - прочел я. - Немецкие белогвардейцы под ликующий вой российской буржуазии двинулись на нашу дорогую, нашей собственной кровью омытую Российскую Советскую Федеративную Социалистическую Республику. Нашей революции грозит смертельная опасность. Немецкая буржуазия идет спасать буржуазию российскую...»

Надя сказала, что листовку написал рабочий слесарь из Луганска по фамилии Ворошилов. Хорошо написал слесарь, молодец!

Надя строго-настрого приказала, чтобы я, не дай бог, не проговорился кому-нибудь о листках. Я побожился, а Надя за это разрешила мне попечатать на сковородке. До чего интересное было занятие: приложишь листочек или ладонь к холодцу, и остаются слова. За ладонь мне досталось. Надя долго оттирала следы на моей руке и говорила, что этим самым я мог нечаянно выдать ее и дядю Митяя.

Как родную полюбил я Надю, но она больше доверяла Ваське. Она давала ему листовки, он распихивал их за пазуху или под шапку и куда-то относил.

Шли дни, уже и август прошел. И вот однажды теплым сентябрьским утром мы, как всегда, незаметно пробрались на чердак и застали Надю в слезах. Она печатала листовки и молча плакала.

- Надя, ты почему плачешь? - встревоженно спросил Васька.

Надя ответила не сразу. Она вытерла слезы согнутой в локте рукой и сказала:

- У нас большое горе, ребятки: в Москве враги стреляли в товарища Ленина. Он лежит тяжело раненный...

Печальное известие оглушило нас. Надя отложила валик и рассказала подробнее: какая-то буржуйка, по прозвищу Фаня Каплан, стреляла в товарища Ленина пулями, отравленными ядом.

Ленин, наш Ленин. Лучше бы в меня стреляли буржуи, лучше бы меня убили насмерть, чем теперь быть без Ленина.

- Вась, а за что в него стреляли, чем он виноватый?

- Он коммунист.

- Это же хорошо!

- Для тебя хорошо, а для буржуев плохо. Вот они и злятся. Видишь, даже пули в яд обмакнули, чтобы вернее смерть была.

Надя сказала, что товарищ Ленин жив, только у него грудь и рука перебинтованы.

- Как же теперь... без Ленина? - спросил Васька, с надеждой глядя на нее.

- Вместо Ленина сейчас работают его помощники - товарищ Свердлов, товарищ Дзержинский, товарищ Артем. А врагам объявлен красный террор!

6

Немцы продолжали хозяйничать в нашем городе. Они делали обыски в домах, бросали в тюрьмы рабочих, поели все наши вишни и кавуны. На речках они разбирали мосты, в городе ломали заборы и хорошие доски отправляли в Германию. Гайдамаки на станциях грузили в вагоны мешки с мукой, уголь, кокс, горы чугунного лома. Один за другим уходили эшелоны, а люди горестно смотрели вслед и говорили:

- Поехало наше добро в Германию.

- Все пограбили, быть голоду...

Следа не осталось от прежней хорошей жизни. Немцы разгромили все Советы. В бывшей нашей школе устроили конюшню. Не было у нас больше ни «комиссаров по финансам», ни «комиссии по борьбе с контрреволюцией». Даже революционный музей, где лежали под стеклом наши кандалы, тоже закрыли, а кандалы кто-то украл...

Слово «товарищ» опять сделалось тайным. Если скажешь «товарищ», сейчас же становись к стенке: значит, ты большевик и принимай пулю. Вместо слова «товарищ» опять надо было говорить «господин», «барин», «пан».

Гайдамаков гетмана Скоропадского мы дразнили песенкой:

Гайдамаки ще не сдались,
Дейчланд, Дейчланд юбер аллес.

Немцам я тоже мстил. Ходил среди них и говорил: «Эй, кайзер-хайзер» и смеялся над тем, что они меня не понимали.

Осталось набить рожу Илюхе, которого стали дразнить германцем за то, что он говорил: «Мы германцы» - и коверкал слова на их лад.

На другой день я подошел к знакомому забору и в щель увидел Илюху. Он сидел около сарая на маленькой скамеечке и, заглядывая в осколок зеркала, стоявший на табуретке рядом с блюдцем, мылом и помазком, намыливал щеки и «брился» столовым ножом, водил лезвием сначала по ремню, прибитому к забору, потом по щеке, счищая мыло.

Я приложился губами к щелочке и крикнул:

- Илюха, иди сюда!

Он вздрогнул, потом равнодушно повернул ко мне намыленное лицо:

- Я тебе не Илюха, и можешь меня Илюхой не звать.

Предчувствуя какое-то новое чудачество своего соседа, я спросил: