Повесть о Светомире царевиче

«А было однажды: вошед к матери моей увидел муж ее в постели у нее змия. И она сама ему поведала, что змий сей есть сам бог Аммон-Зевс, с нею сочетавшийся ради зачатия моего; посему суждено мне предстать земле неким явлением бога. Но разглашать тайну сию до времени Филиппу возбранялось, и нарушение запрета в тяжкую вину ему вменилося.

«Родители мои в Самофракии встретились, и оба в мистерии Дионисовы посвящены там были. Потому они и обручилися. Филиппу с богом тягаться, на бога обижаться и мать мою корить не пристало. Когда он копье свое на меня направил, видно, отец мой небесный руку его отвел и самого его наземь поверг. А через малый срок и руку Павсания на него поднял.»

— «А почто ты Клита убил? Ведь Клит жизнь тебе спас», осмелев, стал Светомир попрекать Александра.

— «Спас, в первой-же битве спас», истово ответил Александр. «Клита, сына мамки моей, любил я крепко. Но ведь я — 'Дионис Новый', живая икона бога. А Клит в поклонении мне отказывал. Не меня, а бога во мне обижал он. Убивал я, любя. Друга в жертву богу приносил. Ему-же так лучше. И уж как я тогда печалился, плакал, три дня пищи не принимал, прикончить жизнь свою порешил. А кабы мне еще такой случай предстал, опять убил бы я виновного как Клита убил».

— «А в Индию зачем ходил ты?» продолжал выведовать Светомир.

«Дионис ходил, и я за ним. Он звал. И никакого иного умысла не было у меня. Индия — это для благоговения. Да и Греция обновиться и вновь ожить не иначе могла как победою на востоке солнца».

В укор сказал Светомир: «Выходит будто ты от одного благочестия все убийства совершил. А почто это ты, уж не ради ли вящей славы Эллады, возрождения ее ради — города ее жег? И не жаль тебе Фив, (443) не стыдно было разрушать город священный, чьи стены звуками песни сами собою слагались?»

Широко раскрытые глаза Александра глядели на царевича с полным непониманием: «Жаль, стыдно? Смешной ты Светомир! Да ведь города те эллинские вероломно восстали, людей моих, доверчиво их же охранявших, перебили. Как-же я мог их жалеть? А вот Афины щадил. Дары с востока посылал им в знак их духовной победы. Мои победы были победами их, были торжеством Эллады. А они думали, что то для них унижение и гибель. Слепые. Ненаучились видеть!»

— «Великий Завоеватель, Александр, неужто ты взаправду полагал что гименеями можно запад с востоком спаять?»

— «Еще бы! Потому я и женился на трех восточных царевнах и воям моим приказал брать за себя персианок. А что сперва мы дралися — сие даже весьма хорошо: известно ведь — взаимосочувствию способствует зачастию предваряющее его взаимоборение. Вот я и собрался любовию всех спаять. Доверился, открылся людям в своей божественной славе, в своем естестве. Открылся — тут-то они меня обманом и убили. Впрочем, сему так и быть должно; иначе не раскрылся бы Дионис: его всегда растерзывают. Да и дело мое после смерти моей восторжествовало. И сие с естеством Диониса согласно.»

— «А мое дело в чем?» решился спросить Светомир. «Что мне положено совершити ?»

Усмехнулся Александр, говоря: «Твой отец татар побил. Началом то было. Ты больше своего отца, как я больше своего отца Филиппа. Разумей! Разгадывай без меня какое дело тебе поручено».

Он позвал Буцефала. Конь взвился. Александра не стало.

Думал Светомир: «Вот Александр крепко верил, что в нем явился Дионис. Убивая своих хулителей, он не сомневался, что справедливо и благочестиво карает неверных за кощунство, за поруганье Диониса.»

И вспомнил царевич как Хорс, изрядно искушенный в письменах эллинских, рассказывал ему про языческие богоявления. Он говорил: 'Верили древние идолопоклонники в земное воплощение богов. В древности у греков был свой, хоть и всяческой мерзости и прелести исполненный, похотливый, бесоподобный, а все-же страдающий, растерзываемый бог. Он умирал и возрождался.'

И понял Светомир почему даже друзей и сочувственников не возмутила смерть Александра: знали они, что чудесного царя их убили его-же сотрапезники и соратники, но почитали такое убиение божественного воина естественным обрядовым растерзанием одного из образов Диониса.

«Да, ни в чем он не повинен. Но, что ему было дозволено, то мне не пристало...» (444)

IV

Уходили дни за днями. Говорит Светомир золотой стреле: «Зови, кого хочешь, развеять сомнения мои. Не знаю я, может ли исповедник Христа убить человека (не на войне священной), убить столь жертвенно и праведно, чтобы то вменилося ему во подвиг и во послушанье? Может ли жало смертоносное быть свято?

Тогда явился и стал пред Светомиром юноша, облеченный в ослепительный свет. Был он по чреслам опоясан тремя, ярко сияющими обручами — белым, красным и зеленым. На поясе том висел меч, рукоятка и ножны которого лучились самоцветными камнями. Прикрывал грудь воина щит большой с крестом на белом поле. И крест сей был влажен от крови живой. И не успел Светомир слова вымолвить как услышал:

«Королевич Светомир, угодно ль Вам привет принять от Галаада?» Смотрит Светомир, дивится, уж вопрошать собрался — а гость уж отвечает: