Повесть о Верещагине

— Разумеется, новому идолу Российской империи было бы очень по душе, если бы все классы в России — и купечество, и прогоревшие дворяне — все бы были ему так же покорны, как те наши невежественные и неграмотные крестьяне, которые почитают царя земным богом. Только в этом смысле он «мужицкий»! Но мужик не слепец, видит и чувствует свое разорение, обнищание, духовную бедность и кабалу. И едва ли Александру Третьему придется долго пользоваться этим «мужицким» титулом. Что ж, Иван Николаевич, нужда чего не делает. Надо уметь и царей рисовать. Какой был прекрасный в свое время портретист-скульптор Федот Шубин! Помните бюст Павла Первого? Как он смело и правдиво изобразил этого урода и выродка!

— Так то — Шубин! Много ли у нас в истории русского искусства таких портретистов, как Шубин в скульптуре, а Левицкий в живописи? Один-два — да и обчелся, — сказал Крамской.

— Вам, Иван Николаевич, нельзя на себя жаловаться. В этом жанре вы превосходный мастер. Например, портреты Шишкина, Толстого, Григоровича или того же безымянного простого лесника замечательны! Да что вас хвалить? Вы отлично знаете себе цену. — Верещагин заметил, что Крамской начинает волноваться и чувствовать себя неудобно. — Ну ладно, не буду гостя обижать похвалой, — сказал он, усаживая Крамского в кресло за столик и сам присаживаясь ближе к нему. — Мы, Иван Николаевич, не умеем беречь себя, быстро изнашиваемся, а главное — иногда друг друга едим и сыты от того не бываем. Вот покойный Перов… Кажется, что я ему плохого сделал, в чем помешал? А он на меня каких только заочных поклепов не возводил. А ведь художник он прекрасный. Но что-то прорывалось в нем злое, завистническое. Откуда это у нас берется? Откуда взялось?.. Ведь простой русский народ ведет себя гораздо прямее, проще, без хитрости режет правду в глаза, и тогда злобе места не остается, всё становится ясным… А делу, делу как это всё мешает, как это иногда раздражает, выводит из равновесия!..

— Надо работать и работать, — проговорил Крамской, соглашаясь с Верещагиным. — Только упорным трудом мы заслужим от народа уважение в настоящем и будущем. Искусство — великое дело. Оно не терпит никакой наносной примеси. Не терпит фиглярства. Вы не обижайтесь, Василий Васильевич, но я услышал, что вы на своих выставках устраиваете какие-то музыкальные концерты, разыгрываете там то «Камаринскую», то «Иже херувимы» или нечто панихидное. Ну — простите меня — никак это не вяжется с моим пониманием живописи. Черт знает что вы такое выкидываете! — Крамской, говоря это, явно сердился и, видя перед собой смеющегося Верещагина, раздражался всё более и более.

— Да что вы смеетесь! Кроме шуток, вас за эти музыкальные интермедии в газетах со временем облают, ей-богу, облают!

— А вы не тревожьтесь за меня, Иван Николаевич. Я понимаю ваше доброе желание предостеречь меня от нападения критики, но ничего, пусть лают. А что касается музыки на выставках, мне лично она нравится. И тут можно сказать: у всякого свой вкус, один другому не указчик — кто любит арбуз, а кто свиной хрящик. Я буду привлекать на выставку музыку до тех пор, пока она мне не надоест. Разве это плохо — фельдмаршал Мольтке смотрит на мою «Панихиду» и в эту же минуту музыка, скрытая на антресолях, играет «Со святыми упокой души раб твоих»?..

Как ни серьезен был Крамской, расхохотался до слез и сказал:

— Ну не чудачество ли это есть? Весь вы, от бороды до пят, настоящий русский Васюта!.. Вот вы собираетесь в Палестину. Я не удивлюсь, если вы после этой поездки богочеловека Христа напишете танцующим с Магдалиной. От вас и такое можно ожидать. Кстати сказать, шутки в сторону — как вы замышляете писать римскую казнь? — спросил Крамской Василия Васильевича.

— Это будет третья картина, а можно ее поставить и впереди двух тех, что вы у меня сегодня видели. Как она получится — пока не знаю. Но крест, по моей идее, не символ религии, а та же виселица. — Верещагин задумался. Представляя себе композицию будущей картины еще недостаточно ясно, он сказал, что намерен на месте, в Палестине, посмотреть на легендарную Голгофу и на Соломонову стену.

— Одно знаю, — добавил он, — что моя картина римской казни никак не послужит пособием для рисования и росписей церковных фресок. В этом-то я не сомневаюсь.

— Когда же вы собираетесь в так называемые «святые места»?