Повесть о Верещагине

Вася повернулся на песке, снова подставляя солнцу спину, закрыл глаза и задумался. В памяти юноши всплывали одна за другой картины детства. Он вспомнил, как здесь, в отцовской усадьбе, с четырехлетнего возраста начал учиться чтению, письму и арифметике, как потом отец нанял немца Штурма, который стал обучать немецкому языку. Припомнился и попович Евсей, старательно учивший закону божьему; мать тогда требовала от Васятки смирения и угрожала за шалости постегать вицей-вербушкой, что стояла с вербного воскресенья на огромной божнице за иконой большеглазого Спасителя. Случалось, что эта вербушка для ума и острастки, но отнюдь не больно, похлестывала Васятку по голой спине. Слыхал в те годы и гораздо позднее Васятка, как по прихоти его родителей пороли на конюшне людей за всякие провинности, но в пору своего малолетства не задумывался он над тем — кого и за что порют и нужно ли так поступать с подневольными людьми. Но вот прошло семь лет учения в столице, Васятка подрос, окреп, многому научился у учителей, немало узнал из книг, в которых не было недостатка. Больше всего он уразумел в недавнее время, читая журнальные листы, хранившиеся у дяди Алексея Васильевича. Неизвестно, от кого и каким путем старый холостяк отставной полковник добывал из Петербурга печатные труды Герцена. Вася Верещагин тайком от отца и матери — с позволения дяди Алеши — читал эти листы и мысленно соглашался с тем, что говорилось в запретных, отпечатанных в Лондоне грамотах о необходимости освобождения крестьян от помещиков. И он не только соглашался: горячие слова Герцена пробуждали в нем ненависть к порядкам, при которых крестьянина можно было безнаказанно избивать и продавать.

Обо всем передумал Вася Верещагин, лежа на горячем сыпучем песке, и понял, что теперь у него с отцом пути-дороги разные. Да и неизвестно — доведется ли еще его отцу дожить помещиком до своей кончины. Вон Герцен что пишет: «Дайте землю крестьянам! Она и так им принадлежит. Смойте с России позорное пятно крепостного состояния, залечите синие рубцы на спине наших братии — эти страшные следы презрения к человеку…» Но не доходят до черствых душ слова Герцена. «И все-таки это не голос вопиющего в пустыне, — думал Вася Верещагин, — но ужели помещики будут ждать, когда мужик обухом топора постучит по господским черепам и пробудит в них человеческое сознание?..» И не заметил Вася за рассуждениями, как Игнатий, прополоскав в Шексне свою истертую, окровавленную одежонку, ушел домой. Между тем давно уже все проснулись в доме Верещагиных. В поварне дымились печи, гремела посуда, что-то кипело, варилось, жарилось к завтраку и обеду, но не до кушаний было встревоженному тяжкими думами Васятке.

Из мрачного раздумья юношу вывели бежавшие опрометью от усадьбы четыре барские собаки — Жучко, Серко, Соловейко и Катайко. Они бежали к месту, где лежал Вася, а за собаками неторопливой походкой, плавно ступая по зеленой травке, двигалась мать Васи, Анна Николаевна. Заплаканные глаза ее смотрели сурово. «Значит, был с отцом обо мне разговор», — подумал Вася, поспешно одеваясь.

— Васятка! Домой! — сухо произнесла мать и, не подходя близко к сыну, круто повернула обратно. И опять впереди нее понеслись четыре послушных пса. Понурив голову, плотно сжав губы, Вася пошел за матерью. Она остановилась, остановился и Вася. Не оборачиваясь и не глядя на него, как провинившемуся мальчишке, сказала:

— Ты сегодня нагрубил отцу. Сейчас же приди к нему, поклонись, попроси прощения.

— Никогда! — решительно отрезал Вася. Он шел за матерью и видел, как у нее от рыданий вздрагивали плечи.

В тот день в доме Верещагиных стояла строгая, гнетущая тишина. Всё делалось молча; домочадцы и прислуга не решались даже пошептаться. Барин сидел, запершись в кабинете, охватив пальцами свою полуседую голову… Хмурое молчание в семье Верещагиных продолжалось ровно неделю. Наконец, после изрядной выпивки, отец решил заговорить с сыном.

— Васятка, — сказал он вдруг так резко, что сидевшие за столом перестали есть. — Васятка, — после длительной паузы повторил отец, — мне ведомо и матери твоей тоже, кто из наших сыновей кем будет. За этим не надо идти к цыганам и гадать… Николка выучился — будет коммерсантом; Сергей имеет склонности к военному делу; Сашка — тот кропает стишки и рассказики, предположим, пока никуда не годные, но чем черт не шутит: он может стать писателем, поэтом. А ты, гардемарин Морского корпуса, мог бы стать морским офицером, верным слугой царю и отечеству. Но станешь ли? Что тебя ожидает? Дух противоречия не приведет тебя к добру… Ты слушаешь меня?

— Слушаю, папа, — задумчиво отозвался Василий. — Продолжайте, я слушаю.

— Слушаем и мы, — скорбно проговорила Анна Николаевна.

— Так вот, — продолжал отец, — так и знай: изводи сколько хочешь бумаги и карандашей для баловства, но знакомства с питерскими художниками не к лицу тебе. Не забудь, что ты — сын дворянина, и я не позволю тебе стать маляром-живописцем!