Повесть о верном сердце

В такие минуты ему хотелось совершить что-нибудь самое трудное. Что бы такое сделать, не сходя с места? Вскинуть на плечи неподъемную тяжесть? Все теперь казалось ему по силам. Или спасти утопающего? И он уже видел, как бедняга захлебывается студеной водой. Или, раз уж нет поблизости подходящих тяжестей и никто не тонет, так уж хоть бы запеть, что ли, во весь голос, во всю необъятную земную ширь!

— Мой отец петь любил, — вполголоса проговорила Нина.

Она и это угадала — его думы про песню. Гриша наклонился, чтобы получше разглядеть смутное во мгле Нинино лицо.

Но она отвернулась и, увидев что-то невидимое для него за Невой, сказала, вздохнув:

— Крыши стали черней.

Он сразу понял, что значат эти слова: небо неуловимо посветлело, от этого дома на берегу начали казаться темней: утро теперь не за горами.

Сам Гриша ничего дальше высокого парапета не видел. Глаза у Нины были острей.

Ему стало немножко обидно. Во-первых, он же сам предложил уйти, не дожидаясь рассвета, к чему тогда эти разговоры о крышах, которых он в темноте все равно не увидит? А главное, зачем отворачиваться? И потом, она должна ему верить во всем, иначе…

— О чем я начала тебе рассказывать? — спросила Нина.

— О своем отце. Он петь любил.

— Да. Он у своего друга научился, у Юри, эстонца. Мы тогда жили в Ревеле. Юри… а фамилия мудреная какая-то, не наша. Я тогда еще маленькая была, не запомнила. Юри по вечерам, после работы, играл на гармонике у корчмы, за городом. И пел. Там бывали грузчики из порта, ломовики, матросы, мастеровые… Приходил и мой отец.

Нина закончила негромко:

— Видно, не те песни пел Юри, какие начальству нравились.

Помолчав, она запела негромко, верным, чистым голосом:

У Нымесской дороги
Сосны на крови.
Чьей то жаркой кровью
Окрашены они… —

Ах, как жалко, что ты не знаешь того края! Нымесская дорога ведет в Нымме, в шести верстах от Ревеля. Там и стояли эти сосны на пустыре, среди песков. Когда отец в первый раз запел о Нымесской дороге, я спросила его: «Это ты от Юри услыхал?» А он ответил: «Нет. Эта песня про него самого сложена». Уж позже я узнала, что Юри казнили на шестой версте. Там — это было сразу после пятого года — вешали и расстреливали по ночам революционеров — эстонцев, русских, латышей. А во время забастовки рабочие шли рядами и пели по-эстонски и по-русски:

У Рахумяги, на версте шестой,
Лишь сумерки настанут,
Над новой жертвой роковой
Готовят палачи расправу.

И как запомнился мне — на всю жизнь — тот день, когда отец пошел вместе со мной к тем соснам! Мы там до вечера пробыли. На закате сосны и в самом деле казались облитыми жаркой кровью. Я тогда уже знала, что тут убили Юри. Но не заплакала. На пустыре лежал большой венок из шиповника, лепестки у него наполовину уже осыпались. А на самой большой сосне высоко-высоко прибита была доска с надписью: «Берегитесь!» Знаешь, я так и не заплакала. Слезы, правда, навернулись у меня, да так и не пролились — и от этого глаза горели… Они горели всю ночь, когда мы вернулись домой. И всю ночь виделись мне кровавые сосны. Я поняла, почему отец после забастовки сказал однажды, сжавши кулак изо всех сил: «Берегитесь!» Вот это одно-единственное слово, поднятое к самой верхушке сосны, и грозило кому-то… Понимаешь?

Нинин голос зазвенел. Она еще никогда так не говорила с ним. И никуда не собиралась уходить: всегда будет с ним.

— Понимаю, — ответил он взволнованно.

— Как ты думаешь, они на самом деле сдались — те, которым грозило это слово? Или притворились? Притаились? Вот тут мне что-то неясно. Знаешь, какая у нас с тобой беда: сердцем-то мы с тобой все поняли, а умом до многого еще не дошли.

— Дойдем, — усмехнулся Гриша. — Дай срок.

— Не от меня зависит давать сроки, — неожиданно рассудительным тоном ответила Нина. — Скажи по совести: тебе самому все ясно? Ну, например, что будет через полгода? Через год?

— Мы с тобой сегодня слушали Ленина, — вместо ответа проговорил Гриша.

За парапетом послышались неспешные шаги, наросший за ночь ледок звучно хрустел под чьей-то ногой. Первый прохожий! Теперь-то и Грише видны стали черные крыши домов: скоро начнет светать.

— Ты хорошо мне ответил — сказала Нина. — А как ты думаешь, знает Ленин про Юри?

— Знает.

Нина порывисто схватила его за руку:

— Мы должны быть стойкими, сильными… Устоять до конца, что бы ни случилось с нами.

Он знал, что речь идет не только о них двоих (но и о них тоже).

— Мы устоим! — сказал он уверенно.

— Иначе мы предадим Юри, таких, как он… Сколько их было, отдавших за нас свою жизнь! Впрочем, зачем я все это говорю тебе? Ты и сам знаешь лучше меня. Ты — сильный, я знаю, я верю. Я всегда буду верить тебе.

Он взял обе ее руки и, теперь уже не боясь, начал дышать изо всех сил на них:

— Холодные как лед!

— Как у лягушки, — тихонько засмеялась она и снова потопала ногами о ступеньки. — Страшно боюсь лягушек, мышей…