Повесть о военных годах

Медленно, удивительно аккуратно и размеренно собирала мама мои вещи, складывала и перекладывала их с места на место. Бабушка попыталась вмешаться, заявив, что после недавней болезни мне еще рано думать о фронте, но я со всей непримиримостью молодости заявила, что стыдно-де ей, старому большевику, участнице гражданской войны, бойцу Первой Конной, удерживать внучку от выполнения своего долга. Бабушка до того растерялась, что ничего не ответила. Надо знать ее, чтобы понять, насколько эти слова подействовали на нашего домашнего командарма: не привыкла она, чтобы ей перечили. Бабка молча оделась и собралась куда-то уходить. Она подошла ко мне, подставив щеку для поцелуя. Я поразилась: «Ведь не на бал я еду, можно бы немного теплее меня проводить!» Пробормотав что-то о неотложных делах, бабушка ушла. Обиженная, обернулась я к маме. Она все еще машинально перекладывала с места на место мои вещи. Губы у нее дрожали, глаза были полны слез.

— Мамочка, милая, ты же знаешь, что я иначе не могу, это мой долг комсомольский! — не выдержала я.

— Это же война, — едва слышно сказала мама. — А если убьют?..

Тут у меня нашлась неожиданная союзница. Десятилетняя Танюшка стояла на кровати и, переминаясь от волнения с ноги на ногу, путаясь в длинной ночной рубашке, не спускала с меня своих расширенно-испуганных синих глаз. Услышав последние мамины слова, она подбежала, обхватила меня ручонками за шею и, прижавшись щечкой к моей щеке, быстро-быстро заговорила:

— Мамочка, не надо так, не надо, мамочка! Ирочка вернется, обязательно вернется! Мы ее будем ждать, ждать, а она вдруг приедет сразу после победы… Вот я не плачу. Видишь? Совсем не плачу!..

Родная моя сестренка! Слезы так и текли у нее двумя обильными ручьями.

Наконец вещи собраны. С трудом разомкнула судорожно обвивавшее меня кольцо маминых рук.

За спиной сухо щелкнул замок: закрылась дверь, за которой осталась мирная, беззаботная жизнь, родной дом и самые дорогие мне люди на свете — мама и Танюшка.

Впереди трудный самостоятельный путь, избранный мной по велению сердца, и я знаю: понятный и близкий маме так же, как и мне. Чувствуя ее незримую поддержку, я с легким сердцем перешагнула порог.

Только прибежала в райком, вызывает председатель.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает он. — Говорят, вы недавно хворали?

Быстрее молнии пронеслась мысль: «Бабушкина работа!»

— Что, у вас тут моя бабка была? — со злостью спросила я.

Все рассмеялись.

— Как это вы сразу догадались? Да, была ваша бабушка, просила повременить с вашей отправкой, а несовершеннолетних мы не можем посылать на фронт без согласия родителей. Не волнуйтесь, работа и здесь найдется: будете помогать нам готовить кадры дружинниц.

Просьба, уговоры — ничто не помогало! Председатель твердо стоял на своем. Я не выдержала и расплакалась. Он рассердился:

— Хорошо, если вы так настаиваете, звоните в военный отдел Московского комитета партии; если разрешат, я не буду возражать!

— Какое мне дело до бабушки и до председателя РОККа! Все равно я уйду на фронт, зайцем уеду! — захлебываясь слезами, бросала я в телефонную трубку.

Мой собеседник ровно ничего не понимал:

— Постойте, какая бабушка, какой председатель РОККа? Да вы расскажите все по порядку!

Сбиваясь и глотая слезы, я рассказала «по порядку».

— Скажите, а сколько вам лет? — спросил товарищ из МК.

— Восемнадцать, — не задумываясь, ответила я и для очистки совести тихонько добавила: — Будет.

Последнего слова он, очевидно, не слышал.

— Хорошо, я разрешаю вам ехать! — сказал товарищ из МК после минутного раздумья.

Получив на складе комбинезон, сумку, косынку, нарукавную повязку с красным крестом, позвонила домой. Времени уже не оставалось, и с мамой простилась по телефону. Как же я пожалела об этом через час! Выяснилось, что нас задержали до вечера. Ко всем пришли родные, а когда я снова позвонила домой, ответила Танюшка: «Мама ушла, когда вернется — не знаю». Тяжело было уезжать, не услышав на прощание ласкового маминого голоса…

Только в девять часов вечера выехали мы из ворот горкома Красного Креста. Наш эшелон имел довольно внушительный вид: тридцать автобусов (по санитарной дружине от каждого района Москвы да еще сестры, врачи) с шумливыми девушками, в большинстве одетыми в темно-синие комбинезоны танкистов. По Арбату двинулись к Можайскому шоссе. Пока ехали по московским улицам, весело пели. Но как только город стал удаляться, притихли, прощаясь с Москвой. Потом кто-то потихоньку затянул: «Любимый город в синей дымке тает…» — все подхватили. Кому из нас и когда еще суждено вернуться в Москву?..

Мелькали темные силуэты телеграфных столбов и встречных машин, идущих с притушенными фарами. Думалось о будущем, недалеком, неизвестном будущем, навстречу которому двигался наш эшелон.

Куда едем, никто не знал, но все были уверены, что на фронт. Восьмого июля мы проехали Вязьму.

В деревне Мурановке какая-то старушка повела Катюшу Фирсикову и меня к себе. Мы пили молоко, бабка внимательно разглядывала нас и, наконец, расплакалась.