Повесть о Жене Рудневой

— Да не в этом дело, — сказала Соня. — Выйдем и в темноте напоремся на их посты. Тогда уж наверняка возьмут. Лучше с рассветом двинемся дальше. Властей немецких у вас тут еще нет, дедушка?

— Откуда им быть? Я ж говорю: до вас часа за два прикатили. По станице прошли, в овчарни, в хаты заглянули, взяли, что надо, и успокоились, — теперь в школе сидят. Пьют-гуляют аль дрыхнут — уж не знаю.

— Может быть, завтра уедут, — предположила Соня.

Хоть и очень устали, но Глаша и Соня спали плохо — ворочались, просыпались, было душно, мешал храп шофера. Среди ночи Озеркова вышла на крыльцо.

Над станицей висела полная луна, звенели неутомимые цикады, изредка вскрикивала какая-то ночная птица. В той стороне, где остановились фашисты, было тихо.

«Прилетели бы сейчас девочки да стукнули по их машинам так, чтобы все здесь остались! — подумала Соня. — Хоть бы десяток уничтожили, все нашим было б легче. Гонят нас немцы, просто гонят и гонят. Когда только мы остановимся?»

Утром, как и предполагала Озеркова, гитлеровцы снялись с места и уехали. Путники простились с дедом, он вышел за ограду их проводить.

— От обувки от вашей бензином попахивает, — сказал он напоследок. — Ну, да, бог даст, вороги не учуют. Это у меня нос больше к скотине приспособлен, а они сами на машинах да на танках. Авось обойдется. Ступайте с миром.

Снова шли по жаре, в пыли. Плохо было с водой — мучила жажда. У шофера настроение вконец испортилось, он ворчал, бранил немцев, бранил и наших за то, что быстро отступают — не догонишь.

«И то верно, — думала Соня Озеркова, — больше сотни километров отмахали, идем уже десятый день, а наших нет и нет. Видно, отходят без боя. В этой степи и закрепиться негде, а немцы наступают на пятки, наседают на плечи. Неужели до самого Кавказа придется идти?»

Долго шагали молча, через каждые 45 минут — через час присаживались передохнуть. Особенно трудно давалась дорога Глаше: в больших сапогах портянки сбивались и натирали ноги. Когда после короткой передышки Озеркова командовала: «Подъем!» — Глаша вставала последней и на лице у нее появлялось ожидание муки. Она стала отставать, шла, облизывая сухие губы, на привалах сразу ложилась в сухую траву, закрывала глаза. Заметив, что Глаша отстала, Соня тоже останавливалась, просила подождать мужчин. Долговязый, обросший бородой памовец садился на корточки и смотрел в землю, будто занятый сложными мыслями. Глядя в сторону приближающейся Глаши, шофер говорил, ни к кому в отдельности не обращаясь:

— Совсем плохая стала девка. Не дойдет, помрет, должно быть. А, Николай?

Николай не отвечал, упорно рассматривал траву и дорожную пыль.

Ни разу не упало ни одной дождевой капли. Солнце пылало ровно, раскаляясь, казалось, с каждым днем все больше: в степи укрыться от него было негде. Изредка попадалось «одиноко стоящее дерево» (так обычно пишут в легенде к топографической карте), и тогда они спешили в его тень, большей частью жидкую, похожую на кружево с крупными светлыми ячеями. В пустом небе слабо посвистывали стрижи, часто с ревом проскакивали на бреющем, будто взявшись за руки, тройки истребителей. Глаша грустно говорила:

— Не наши.

В тот день чуть было не случилась беда. Они сидели на обочине, рассматривали карту и не услышали подъезжавшей повозки — колеса, видать, густо смазали, а подковы в пыли не цокают. Спохватились, когда совсем рядом услышали голоса. Соня Озеркова быстро пригнулась и сунула карту за пазуху, хорошо еще, карта была развернута не целиком. И шофер тоже вовремя сориентировался: не оглядываясь, разломил круг подсолнуха, из которого до этого вылущивал семечки, и роздал по куску остальным. Все четверо принялись усердно выковыривать из гнезд еще белые, недозревшие семена, делая вид, что только тем и были заняты.

В повозке на мешках, свесив ноги через борта, сидели четыре немца, все, кроме возницы, клевали носом.

Завидев на обочине русских, возница сказал о них своим приятелям, те повернули головы, стали смотреть. В тот момент, когда повозка поравнялась с путниками, один солдат неожиданно соскочил на землю, подошел. Глаша нагнула голову, чтобы не смотреть на него, не выдать волнения и ненависти. Шофер тихо выругался.

— Кажись, влипли, — прошептал памовец.

Немец рассматривал их в упор, громко сообщил свои наблюдения остальным солдатам, удалявшимся на повозке. Что-то им крикнул, с повозки ответили сразу двое, он рассмеялся и тяжело побежал за лошадью.

— Шут гороховый, — облегченно сказала Соня.

— Чего это он вылупился на нас? — спросил Николай.

— Вид у нас дикий — все в пыли, ребята обросшие, — сказала Соня. — А как незаметно подкрались! Хорошо еще, громко болтали.

— Выбросить бы эту карту, — неожиданно заявил памовец Николай.

На одиннадцатый день путники остановились на ночлег порознь: Соня и Глаша в одной хате, мужчины — в другой. Хозяева охотнее пускали ночевать двоих, чем четверых. Договорились утром встретиться под деревом у околицы и идти дальше, но мужчины в условленное место не пришли.