Повесть об Афанасии Никитине

— О святой наставник! — Чандака упал к ногам старца, целовал его темные жилистые ступни. — Яви твою милость!.. Смягчи гнев богов! Разве мои дети не знали горя, разве не выросли они без материнской ласки, разве мало скорбел я, лишившись в молодых годах моей светлой подруги? Боги видели мою жизнь. Она вся была отдана детям…

— В этом ты прав, и за это я благословил тебя. Но не жди прощенья тому, чего не прощают ни боги, ни люди!

Словно камни в колодец падали слова старика — гулко, медленно, тяжко…

— Ты просишь о милости? А это разве не милость, что я пятнадцать лет выслеживал тебя по всему Индостану? Для чего, ты думаешь, мне нужны были эти поиски? В чем, по-твоему, моя цель? Только в том, чтобы наказать тебя, безбожник, клятвопреступник, осквернитель храма? Нет, я хочу другого. Мне все равно, что будет с тобой после смерти; меня не тревожит, куда попадешь ты в будущей жизни. Но я хочу, чтобы грех моей милой Камалы был искуплен, чтобы разгневанные боги сняли гнев свой с ее кроткой души. Мне надо, чтобы ее чистая тень без препятствий вошла в царство несказанного, бесконечного и светлого блаженства. Ради этого я искал тебя. Ради этого принял труды и муки, и долгие годы странствий. И вот я у цели. Близится час искупления. Да, искупления! Грех Камалы будет заглажен.

Афанасий отвернулся; но и отвернувшись, видел, знал, как корчится Чандака у ног неумолимого старика, как Чандра, завернувшись с головой в свое сари, застыла без движенья, без звука, как, припав к старшей сестре, охватила ее со всей силой своих детских рук перепуганная сестренка…

— Диди! Диди! — повторяла Камала. — Я не отдам тебя! Я не пущу тебя! Диди, моя диди!

— Глупый и злой ребенок! — сказал Чандака, и никогда еще он не говорил с Камалой так горестно, так сурово. — Хочешь ли ты, чтоб мать твоя, там, за могилой, так и не нашла покоя? И чтобы праведный гнев богов тяготел над твоим отцом до самой смерти и после смерти?

— Я хочу, чтобы диди не уходила! — обливаясь слезами, крикнула Камала.

Чандра ответила еле слышно:

— Сестра, если боги желают, чтоб я ушла от тебя, кто может меня удержать?

— Я удержу! — кричала Камала. — Я не пущу тебя! Нет, диди, нет! Возьми меня с собой! Уговори богов, чтоб они меня тоже взяли! Вдвоем, вместе с тобой! Упроси их, уговори!

— Будь покорна! — отозвался безжизненный голос Гуру. — Только покорностью надейся смягчить волю всевышних!

— Я буду! Я буду покорна!

И Камала так отчаянно зарыдала, что, оставшись, наконец, один, улегшись на подстилку свою и задув светильник, Афанасий долго еще ворочался в темноте: все сердце она ему разбередила.

Глава II КАК ОНИ ВЕРУЮТ?

Злое предчувствие крепко завладело Афанасием. Он видел: Гуру пришел неспроста. Над Чандакой тяготела какая-то старинная непрощенная вина, и расплата за эту вину ложилась почему-то на Чандру. Да, Чандра была в опасности. Но почему и как?

«Пришел — и словно цепью всех заковал! В доме ни света, ни радости. Камала ревет, как над покойником. От Чандаки — словно вся дружба врозь! — слова путного не добьешься. Чандра будто с креста снятая… Ну, чего ему от девчонки? Какой с нее спрос? Жизни еще не понюхала, а уже отвечай за что-то», тщетно ломал себе голову Афанасий. И тяжко-тяжко было у него на сердце, и крепко-крепко хотелось ему помочь друзьям, сложить с Чандры ее непосильную ношу, вызволить девушку из непонятной беды.

— А как тут вступишься? Дела-то ихние, семейные. Кто я им? Чужой, иноземец, пришел невесть откуда… В чужой монастырь со своим уставом не ходят…

Все же попытался Афанасий по-старому, по-сердечному подойти к Чандаке.

— Чандака! Друг я тебе или нет?

Не отвел Чандака горящих черных очей от ясных серых глаз Афанасия. Взглянул было неробко и прямо, но тут же словно бы дунул на свой огонь, и огонь его разом погас. И этот его чистый черный взгляд как будто бы заволокло пеленой. «Спрашивай, не спрашивай — все равно ничего не скажу», — прочитал Афанасий в непроницаемых этих глазах. И больно же ему стало! Так бывает, когда у тебя на глазах умирает дорогой тебе человек и ты, холодея от ужаса, видишь, что он уходит, уходит и удержать его нельзя…

— И что ни говори, а не свой я им!

Нет, не свой. Милые люди, к которым он так привязался, закрыты они для него; не войти ему в их непонятную жизнь, не изменить таинственной их судьбы. Эта судьба, эта жизнь сложилась по каким-то своим непреклонным законам — и ничего тут нельзя поделать, ничего тут нельзя даже понять…

— Чужая душа — потемки!

А что там все-таки, в этих потемках? Как на самом-то деле мыслят они, эти индийцы? Что они любят, чего желают, о чем скорбят?

— Распознать бы, как они веруют? Слышь, боги вот у них. Что же это за боги?!