Повесть об исходе и суете

— Барух ата адонай! Благословенно имя Твоё, Господи!

— Благословенно имя Бога! — выдохнула толпа.

Мордехай смотрел на кантора рядом с раввином и видел… Лию.

Вот так же дружно когда-то ответили люди покойному Йоске Зизову: «Кол са-а-асон векол си-и-имха…»

Слёзы собрались в горле, и Мордехай расстегнул воротник. Прошлое не умирало, оно жило, и выяснялось, что встреча в ресторане перебила его ненадолго.

В памяти вспыхнула другая недавняя картина — яркий разряд света в зелёном взгляде Лии, когда петхаинцы расступились перед ней и открыли её для него. На какое-то мгновение толпа тогда умолкла, но исчезновение шума Мордехая оглушило: всё его существо содрогнулось вдруг от пронзительной тишины. Когда он обвил её плоть и прижал её к своей, никакой мысли и никаких воспоминаний у него не было — ничего кроме безотчётного ощущения невозможности существовать без этого человека, который находился в его объятиях.

Помимо знакомой горечи Мордехай — впервые за многие годы — уловил в этом ощущении первородную радость, которую возбуждало в нём простое физическое осязание, — биение сердца в обнимаемом им человеческом теле. Вспоминая теперь это ощущение, Мордехай сказал себе, что это и есть, наверное, счастье.

Прикосновение к человеку, рассудила плакальщица Йоха, делает ненужным любые размышления, но сейчас, когда Лия находилась в другом конце зала, Мордехай подумал, что любовь — не выдумка, а самая главная тайна. И что эту тайну невозможно умертвить никакою правдой. Ибо правда слаба, как жизнь, а тайна сильна, как смерть.

Мордехай сразу же, однако, отметил про себя, что эта мысль очень уязвима. И что, если размышлять дальше, он смог бы придти к пониманию связи между тайной и любовью. Ибо нету на свете вещи, подумал он, которая в конце концов не раскрыла бы себя.

Но ему опять стало стыдно думать ясно и убедительно.

Отшатнувшись поэтому от всяких мыслей, Мордехай вернулся к раввину, заканчивавшему уже вторую молитву:

— Кол адонай элоэну велоэ… О, превечный Бог наш и Бог отцов наших, дай нам также дожить до других торжеств и праздников, которые спешат к нам в покое и мире!

39. Люди — когда они вместе — доверяют не правде, а друг другу

Возвращение к раввину оказалось недолгим.

Через мгновение Мордехаю снова привиделась на помосте Лия. Ему почудилось, будто в конце зала белел шкаф с раскрытыми дверцами, а на помосте спиной к Торе и лицом к нему стояла юная, нагая и прекрасная Лия. Руки её выброшены вверх, груди стоят прямо, в ногах лежит семисвечник с дотлевающим огнём, а вокруг — Судный день.

Мордехай напрягся, но так и не смог вспомнить куда же, в конечном счёте, делся этот рисунок, оживший в его голове. С той поры прошло немало дней, и между ним и Лией на помосте толпились люди, живые и мёртвые: Йоска Зизов с сыном, Рахиль с родителями, мать Хава, громоздкий Симантоб. Все они толпились перед помостом и не пропускали его к Лие.

Правда, в глазах у них была не злоба, а всего лишь — страх перед чем-то запретным, страх, который вошёл тогда и в него, в Мордехая, но который, как выяснялось, слабее запретного и тайного. Если бы он поднялся тогда со своего места и пошёл к помосту, к Лие, все они расступились бы — Йоска Зизов с сыном, Рахиль с родителями, Хава с Симантобом, все! Ибо то запретное и тайное — от Бога, а страх перед запретным и тайным — от людей. И, стало быть, любовь сильнее страха! Как сильнее она и смерти!

Мордехай в самом деле направлялся теперь к помосту. Толпа теснилась, расступаясь перед ним. Приподнявшись на цыпочках, раввин накинул на него молитвенную шаль и обернулся в зал:

— Господа и дамы! С вашего благословения я хочу в этот праздничный вечер попросить господина Мордехая Джанашвили открыть Ковчег и показать нам Святая Святых!

Мужчины одобрительно загудели, а женщины на ярусе взвизгнули от восторга, хотя все и знали, что в этот день нельзя подступать к Ковчегу или прикасаться к Торе, к Древу Познания.

По словам Йохи, понимали, однако, они и другое: грешно не только вкушать от Древа Познания, но и отворачиваться от Древа Жизни. И если великую Книгу Моисея покажет им сейчас Мордехай Джанашвили, единственный из них, кто совершил и Исход, и Восхождение, — это как скрещение древа знания с древом жизни. А потому — это добро, а не зло.

Покрытый с головой жарким талесом, обливаясь потом и трепеща, Мордехай подошёл к белому Ковчегу и замер перед ним.

За долгие годы он перестал бояться многого, но благоговейный страх перед Торой стал сильнее, ибо освятился уже и мыслью. Хотя он мечтал об этом с детства, ему не приводилось открывать дверей Ковчега, и никогда ещё не обдавало его живительной прохладой из этой стенной ниши.

Со временем Мордехай стал страшиться своей мечты, понимая, что именно такого страха и требует Бог. Как такому же страху и обязан Иерусалим величием и бедами. Даже Моисей трепетал, принимая от Бога Тору и обращая её к народу.

В зале стояла кладбищенская тишина.

— Веити адонай ленегде! Перед Тобою стою, Господи! — прошептал Мордехай ритуальную фразу и потянулся к двери…