Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]

Коля вышел из-за занавески, на ходу застегивая рубашку, в упор посмотрел на отца. Тот сник под взглядом сына, пробормотал:

– Да мне немного. На шкалик и ладно, – и отвернулся к стене, поняв, что шкалика не будет, и Коля, как всегда, разгадал нехитрый его ход: «Я к сыну с сочувствием, а сын мне за это – водочки».

Мать перекрестила Колю, сказала, сдерживая слезы:

– Наше дело крестьянское. Пахать да сеять. А ты?

– А что я, – вздохнул Коля. – Изба того гляди завалится, вон ее всю грибок сожрал. А много нынче пахотой заработаешь?

– Сон я видела, сынок, – тихо сказала мать. – Будто идешь ты по воде в красной рубахе, глаза закрыты, мы с отцом зовем тебя, а ты не откликаешься…

– Эх, мать, – усмехнулся Коля, натягивая сапоги, – мне вон каждую ночь сахарная голова снится, а проснусь, кукиш облизну, и на том спасибо.

Он повернулся к дверям.

– Зря смеешься, сынок. Вчера батюшку встретила, отца Серафима, про этот сон ему рассказала, а он нехорошо на меня посмотрел, пронзительно, и сказал непонятно: скоро, говорит, будет в твоей жизни перемена и в жизни сына тоже. Я спрашиваю – какая? А он глазами зыркнул и ни слова в ответ. Это как? – мать тревожно посмотрела на Колю.

– А никак, – беззаботно отозвался Коля. – У батюшки своя жизнь, у нас – своя.

Коля вышел на крыльцо, ткнул ногой покосившийся, черный от времени стояк, потом бросил подвернувшемуся псу кусок пирога: «Гуляй, пока пьяный отец на воротах не повесил», – и зашагал, выбирая места посуше.

Шел ноябрь 1917 года. Осень припозднилась, осины еще не растеряли листву и звонко шелестели, высоко синело небо, брехали собаки, сизый дымок тянул над гнилыми крышами…

Мужики выходили со своих дворов и, неряшливо меся грязь, вливались в общий поток. Шли они на забаву. Шли умирать. Кто от меткого удара в висок или в грудь, кто от перепоя в честь победы грельских над прельскими или прельских над грельскими – уж кому больше повезет.

Голосили бабы; вскрикнет одна, заведет дурным голосом вторая, поддержит третья, и через минуту над всей деревней уже висит-переливается не то собачий вой, не то крик по новопреставленному кормильцу.

Коля ловил на себе завистливые взгляды и гордо выпячивал подбородок – знай наших, мелкота недоделанная, собирай копейки, кому жизнь дорога, кто больше даст, в ту стенку и стану, а противоположной стенке тогда все одно – каюк.

Вышли на площадь. В глубине взметнулась пятью куполами церковь, сбоку – добротный поповский дом под железной крышей, в пять окон, с наличниками глухой резьбы, с петушком на трубе.

Соседи – прельские – уже выстраивали стенку; от мужика к мужику ползла четверть – редко кто отказывался, а последний – хлипкий, низкорослый мужичонка, побулькал, утер губы и поставил бутыль подальше, чтоб не разбили.

Подошел Феденька, ехидно улыбнулся:

– Ты, Коляча, злой. Злой, как черт!

– С чего ты взял? – ответил Коля, взглядом ища поддержки у мужиков.

– То и злой, – Феденька перестал улыбаться. – В прошлый раз Пустошина под ребра хватил. Худо! Ох, худо. Три дня Пустошин маялся…

– Пошел вон, дурак, – сказал Анисим Оглобля, всегдашний Колин подручный, здоровый, с туловищем бочкой и длинными тощими руками, из-за которых и получил прозвище. – Пошел! – Анисим ткнул Феденьку, и тот опрокинулся в грязь, нелепо задрав ноги. Поднялся, тщательно отряхнулся, сказал, глядя поверх Колиной головы:

– Что жизнь человека? Так, дрянь. Человека обидеть – что плюнуть, – и в упор посмотрел на Колю. – Сон вспомни: зовешь родителей, а дозваться не можешь…

И хотя Феденька сказал сон наоборот и вроде бы не угадал, Коля вздрогнул, и ему стало страшно.

Подошел церковный староста Тит. Сам он по причине крайней худобы и бессилия никогда в драках не участвовал, но зрелище любил, взбадривался, когда тугая струя крови ударяла в землю из перекошенного мужицкого рта, похрюкивал от восторга и тихо ругался матом – чтобы «уравновесить нутро».

– Десять рублей, – голосом скопца сказал Тит.

Коля переглянулся с Анисимом. Тот отрицательно покачал головой, и Коля понял, что цена не окончательная, будет торг.

Предводитель прельских, немногословный, похожий на медведя Силантий буркнул:

– Двадцать.

– За прельскнх мы нынче, – подытожил Коля.

– А совесть у тя есть? – обиделся Тит. – Ты где родился-крестился, ирод, ежели за лишнюю десятку родные Палестины продаешь?

– Сам не будь жидом, – солидно возразил Анисим. – Дай нам тридцать сребреников – мы прельских сей же секунд, как Иуда Христа, продадим… – Анисим захохотал.

– Тьфу! – в сердцах плюнул Тит. – Накажет вас бог.

– Встали, – Коля занял место в стенке прельских. Анисим – рядом с ним.

– Прельские грельским всегда юшку пускали! – начал кто-то.

– У прельских бабы квелые, жопой прелые! – с достоинством ответили грельские.

– Ах ты, срамник, – Коля играючи ткнул говорука, и тот повалился, хватая ртом воздух.

– Бей! – завопил Анисим и начал молотить направо и налево.

Все смешалось, над толпой повисла густая брань. Кто-то поминал бога, кто-то призывал чертей, а кое-кто уже лежал, корчась от боли, сплевывая кровавую слюну.