Повесть сердца (сборник)

Что же касается его душеспасительницы, то тетя Коня, как звали в семье Еликониду Алексеевну, была воистину замечательная женщина. Еще в 16 лет она прославилась тем, что прожгла на своем первом балу у губернатора дыру на бальном платье пахитоской и пришила к испорченному месту горжетку, став основоположницей целого направления в тверской женской моде, а уже на склоне лет, когда Тверь была во время Отечественной войны оккупирована тевтонскими завоевателями, хорошо знавшая немецкий язык Еликонида изобразила на двери дома готическим шрифтом слово «холера», вследствие чего ни одна фашистская собака к ней не сунулась. Сын ее, Всеволод Воскресенский, прозванный в семье Вавой, стал известным архитектором. Он иногда приезжал к нам в гости, но я его никак не запомнил, зато запомнил историю, которая про него ходила. В 30-е годы он учился в архитектурном институте вместе с дочерью Кагановича Майей и пару раз прошелся с ней после лекций. Результатом этих прогулок стал лаконичный разговор с двумя неприятными людьми, которые Майю обыкновенно сопровождали и которые велели бабушкиному кузену к дочери Лазаря Моисеевича ближе чем на тридцать шагов не приближаться. Если учесть, что по Москве ходили упорные слухи, будто бы на Майе собирался жениться овдовевший Сталин, то соперник у побледневшего Вавы был что надо. Хорошенькая Майя кинула на своего несостоявшегося любовника взгляд, полный сочувствия, немого упрека, сожаления и грустного понимания, а Вава с поникшей головой ушел в работу и много лет спустя прославился тем, что построил безобразное здание гостиницы «Интурист» в самом начале улицы Горького, впоследствии благополучно разрушенное товарищами потомками. Однако это случилось уже в ином календарном столетии…

3

А в прошлом веке родители Николеньки Мясоедова задержались в Твери ненадолго: весной одна тысяча девятьсот тридцатого года они перебрались в Москву, где к тому времени жила старшая бабушкина кузина Вера Николаевна, вышедшая замуж за известного экономиста, соратника опальных Кондратьева и Чаянова профессора Сергея Алексеевича Первушина. В Москве стояла как июльская жара чудовищная безработица, люди проводили сутки в очередях на биржу труда, и бабушка всегда с гордостью рассказывала, как ей удалось чудом устроиться на службу и не куда-нибудь, а в Моссовет. Она была снова беременна, причем на поздних сроках – обстоятельство, которое она сокрыла от своих работодателей, и очень скоро к ярости обманутого начальства сообщила о своем положении, получив вместе с порцией бессильных угроз и оскорблений причитавшиеся советской трудящейся матери преференции.

Бабушкина житейская удачливость замечательно сказалась на судьбе ребенка – ее среднего сына Бориса. Он был всего на год младше Николая, и будущая успешливая жизнь его выгодным образом отличалась от трудной участи первенца, но осталась позади везения третьего чада – по всем сказочным законам Иванушки-дурачка, чье место заняла появившаяся на свет в 1936-м девочка. Нарекли ее Ольгой в честь любимого дедом апухтинского стиха, который он, правда, переиначивал на свой лад и выходило у него так:

Все васильки, васильки,

Сколько их выросло в поле,

Помню, у самой реки

Их собирали для Оли.

Оля цветочек сорвет,

Низко головку наклонит:

«Папа, смотри, василек

Мой поплывет, не утонет».

Несмотря на мрачный финал подлинного романса (в нем Оля собирала цветы не с папой, а с возлюбленным, который впоследствии зарезал ее кинжалом за неверность) своей дочке, по преданию, бабушка сказала: «Здравствуй, девочка, тебе у нас будет хорошо». И – не ошиблась. А между тем могло статься так, что никакой дочки на свете не было бы. Мария Анемодистовна забеременела в третий раз в ту пору, когда муж ее фактически оставил. «Тогда не в моде был парад, В любви и верности не клялись», – писала по сему поводу бабушка много лет спустя в очередном семейном мадригале, хотя как раз она-то любовь и преданность мужу хранила до последних дней, относясь к своему невенчанному замужеству как к святыне, в то время как супружеская верность ее суженного исчерпала себя еще быстрее, чем февральская свобода в России в семнадцатом году. Но если в первые годы совместной жизни с бабушкой дедушка пел и умирал, и умирал и возвращался, то теперь он решил оставить Джиму – так ласково звал он жену – навсегда, и никакая ее беременность помешать ему не могла.