Повесть сердца (сборник)

Оскорбленная Плотникова накатала письмо в «Борьбу». Дескать, как помогать с сеном или льном зовут всех и не делят на своих и чужих, а как конфеты – так только колхозникам? А она, между прочим, не дачница какая-нибудь, а ветеран труда, много лет проработавшая в колхозе до того, как уехала на Север. В наступившие времена гласности это письмо посчитали проявлением народной инициативы, и редакция его взяла да и опубликовала, чего, я думаю, и сама авторша не ожидала. Конфликт обсуждался всеми Падчеварами, и между дружественными домами пролегла даже не тень, а целое затмение. Баба Надя не могла простить Плотниковой такого демарша, а в душе может быть побаивалась и разъяренной Татьяны. В магазин теперь ходил плотниковский муж – забитый, больной человек, которому Татьяна презрительно швыряла батоны. Но для самой бабы Нади эта размолвка была печальна тем, что ей негде было больше смотреть телевизор, и она так и не узнала, чем кончился сериал «Богатые тоже плачут». Примирились женщины лишь после несчастья: на похоронах деда Васи.

Первое время я думал, что колхоз и меня заставит делать что-нибудь общественно полезное, хотя сильно сомневался в том, что не опозорюсь на сенокосе, а тем более на вязке льняных снопов. Но меня ни разу не тронули и никуда не позвали. Все держалось на определенной справедливости. Ведь землю, хотя правление и намерило мне пятнадцать соток, я так и не стал обрабатывать и не обнес забором. По-прежнему на ней косил для своих нужд маленький улыбающийся и совершенно непьющий мужичок Алик Вахрушин – на вид кроткий и ласковый, как колхозные телята, за которыми он ухаживал. Да и жил я здесь не так много, продукты почти все привозил из Москвы, а назад вез только грибы и ягоды, да если оставалось в рюкзаке место, картошку.

Но все же когда во время сенокоса, посадки картофеля или уборки льна, я шел мимо согнувшихся людей с удочками на реку или с корзинкой в лес, то испытывал неловкость. Однако косых взглядов никогда не встречал и осуждающих разговоров за спиной не слышал. И не оттого, что крестьяне были деликатны. Просто за каждым признавалось право жить, как он хочет. Возможно когда летом я приезжал сюда с семьей, какие-то наши привычки, чересчур изысканный по деревенским меркам стол, долгий утренний сон и ночные бдения на дворе, откуда мы с женой любили созерцать закаты, показались бы деревенским людям странными. Но поскольку хуторок стоял на отшибе, то никто не знал, как мы там живем, когда встаем и ложимся, что едим и как проводим время. Никого кроме деда Васи и бабы Нади, да еще любопытной Плотниковой, оценивающе оглядевшей избу и посоветовавшей обклеить ее обоями, побелить и покрасить пол, у нас не было. Мы были предоставлены сами себе, интерес к нам вскоре утратили, и осудили в деревне совсем за другое, о чем я расскажу дальше.

А я, после того как мы привели более или менее в порядок дом и создали в нем минимум жизненных удобств, предался радостям лесной жизни, и эти часы были счастливыми и не омраченными ничем.

8

Север Вологодчины – край не самый красивый. Леса трудно проходимы, сосновых или еловых боров почти нет, и просто идти и гулять невозможно. Местность сырая, летом комариная, если несколько дней льют дожди, дороги разбивает так, что проехать может только трактор, и деревня оказывается надолго отрезанной от райцентра. Когда наступает сушь, река в иных местах мелеет едва не до основания.

Однако со временем я привязался к этой неласковой стороне. Ходил вместе с деревенскими бабами за ягодой – в июле за земляникой и морошкой, в августе за малиной и черникой, в сентябре за брусникой и клюквой, с мужиками удил рыбу в реке и в глубоком лесном озерце. Но чаще всего в лесу я бывал один.

Уходил я обычно далеко от деревни километров за десять на юг, к водоразделу, туда, где лес прорезали высокие сосновые гряды, по-местному, гривы. На этих гривах даже в самые неурожайные годы росли грибы, и я любил туда, как говорили в деревне, бывать. Там, вдалеке от жилья, редко кого можно было встретить. На много километров тянулся лес, в котором иногда попадались небольшие поляны и квартальные просеки, а деревень не было кроме одной.

Она называлась Коргозеро, потому что стояла на берегу одноименного озера. Жили в Коргозере лишь старики и старухи и никакой связи с миром, иначе как по заросшим и топким лесным дорогам и тропам, деревня не имела. Покойный дед Вася рассказывал, не знаю, правда это или нет, что когда-то в Коргозеро приходил из своей недалеко расположенной Тимонихи писатель Василий Белов. Вместе с мужиками он переставлял двор, а заодно записывал за ними плотницкую речь. Но я так ни разу дотуда и не дошел. Слышал, как лают собаки и поворачивал назад. Таинственное очарование было в моем представлении о Коргозере, и это очарование я боялся растерять. Да и земля там была уже не моя, а Василь Иванычева.