Повести

— Если бы до войны к тебе в гости приехал, вот карусель устроили бы, эх, мамочки! Я — плясун-чечеточник! Прима художественной самодеятельности, премии получал, — хвастался ездовой. — У меня ноги, как язык, так и лопочут! Сто ударов на одной половице!.. А дома у тебя кто?

— Мать.

— Знает, что приедешь?

— Нет, не писал. Когда их освободили из оккупации, послал письмо, а получил ответ и сразу сюда. Не писал больше.

— Не женат еще?

— Нет.

— Не успел? Обневестившийся?

— Вроде бы, — улыбнулся Василий.

— Ждет?

— Обещала.

— Девок сейчас полно. Нашего брата сколько перещелкали, а они остаются. Так что тебе в любом случае — малина.

Василий промолчал, но, в который раз сегодня, опять вспомнил о Насте…

Получив письмо от матери, Василий написал и Насте, да ответа не дождался, решил ехать. Мать писала: «Жива Настя, здесь, в деревне…»

Какая она теперь? Повзрослела, изменилась? А я вон какой… Однорукий…

Василий вспомнил, как он радовался, когда сразу после призыва почти каждый день получал от нее белые треугольники.

Потом он припомнил последнюю встречу. Ту последнюю ночь, что он провел в деревне, перед тем как уйти на фронт… Много времени минуло… Уже три года…

Тогда до рассвета просидели они у реки. И вспомнил Василий, как кричал коростель на противоположном берегу, в лугах. Как-то еще не понимал тогда Василий, куда идет, несерьезно все принимал. «Давай переедем на ту сторону, поймаем его», — предложил он Насте.

Эх, какой пацан был, какой желторотик!

А мать понимала…

На рассвете, торопясь, шел Василий по туманной деревенской улице, по-мальчишески думая: «Засиделись. Мама будет ругать», — и остановился, вдруг увидев ее.

Ссутулясь, зажав голову ладонями, мать сидела на крыльце.

— Мама, ты что? — удивился Василий, взглянув на ее потемневшее, разом увядшее, грустное лицо.

— Иди, Вася, попей молочка. Ехать скоро…

Желторотик, какой желторотик был!

Мальчишка! Ничего не понимал!

А Настя?

— Вася, ты крови боишься? — спрашивала она в ту ночь, прижимаясь к его плечу. — Хорошо, что не боишься. А то вдруг ранят кого-нибудь. А я так боюсь! На покосе как увижу: лягушка порезанная скачет, кричит, зажму уши — и бежать! Бегу, бегу, а сама не знаю, куда бегу!.. Не хочу, чтобы ты шел!

— Ты тут скучать не будешь. Вон сколько ребят остается.

— Вася! — воскликнула она и уткнулась ему в пиджак лицом. — Ва-ся! Горе ты мое горькое! Никто мне не нужен, одного тебя люблю и буду любить всю жизнь. По-нашему, по-псковскому! Вот, будь проклята!.. Судьба ты моя!

— Не вешайся на плечо, что ты!..

Каким мальчишкой был! Настя, Настя!.. А знал бы, что столько увижу… Самому хотелось зажать уши да бежать, бежать. И не один раз!

— Подхлестни еще, дружок! Они у тебя совсем уснули, — попросил Василий.

— А вон… — парень привстал. — Тпру! Кажется, ихний лежит. Ну, этого колхознички зароют. Но, одры! Ирония судьбы! Плясун-чечеточник на похоронных дрогах. Ну ничего, переживем! «А Чихачево нам ничово и Сущево нипочем!» Поехали, милые! Эх, соколики!..

Было раннее утро. Солнце еще не взошло, оно скрывалось за горизонтом, но небо и высокие белые облака были пронизаны его яркими лучами, и казалось, что не солнце, а небо и эти облака источают ровный рассеянный свет. Поляны, кусты, дорога — все было подернуто рыхлым сизым туманцем. Он не клубился и не полз, а тонким слоем лежал по-над самой землей. Начинался метрах в тридцати в любую сторону. Но когда подъезжали, то и там тумана тоже не оказывалось, теперь он синел позади, на том месте, откуда только что уехали. Пахло прелой листвой и талой водой. Цвела ракита. Ее верхние темно-красные ветки были усыпаны шишечками, похожими на желтых шмелей. В ольховых рощах вокруг пней белели подснежники. Земля просыпалась, прислушивалась, начинала дышать.

Василий узнавал места, которыми они ехали. Вот сейчас — березовая роща и ручей. И, неожиданно, громадный валун у дороги, облепленный зеленым пластырем мха. Василий уже позабыл о нем, но, увидев, сразу же узнал и обрадовался. Чем ближе подъезжали к деревне, тем напряженнее всматривался и прислушивался Василий.

Но деревня появилась все же неожиданно. Они выехали за рощу и как-то разом оказались на деревенской улице. Столетние дубы вдоль дороги. Колодезный журавль с надетой на крюк деревянной бадьей. Только домов нет. Черные головни у канав, обгорелая жесть, камни да кирпичи.

— Куда везти? — спросил ездовой.

— Я покажу…

Они остановились у мостика через канаву, что вел когда-то к крыльцу дома. Тот же мостик, одна доска, третья от края, выломана.

«А где же мама?» — подумал Василий, торопливо оглядываясь.

За домом, в углу сада, был маленький погребок. Василий побежал к нему, толкнул дверь. Закрыто. Приложил ухо к двери, прислушался. Стукнул, позвал:

— Мама!

За дверью тихо. Василий постучал погромче… «Что ж это? Неужели уехала куда-нибудь?»

— Мама!

— Кто здесь?

Василий почему-то промолчал.

Дверь будто сама собой отодвинулась от косяка, приоткрылась, и Василий увидел мать.

— Это я, — сказал он.