Повести

— Ах так! — Я хватаю его, тащу. Он остервенело сопротивляется. Вцепился в парту, не кричит, не хнычет. Только сопит. Пальцы побелели, сам весь красный.

Но мне надо, чтобы он ушел. Почему-то обязательно это нужно. Что-то важное должно случиться.

Извернувшись, пацаненок пытается укусить меня за руку.

— А, ты так!

Мы с Юркой вдвоем наваливаемся на него и стаскиваем с парты. Но как только отпускаем, он опять вскакивает за парту.

— Не уйду, моя парта, — упрямо повторяет весь грязный, растрепанный желторотик.

Так повторяется много раз. И я наконец начинаю понимать, что мы с ним можем возиться здесь до самого вечера и все равно он не уступит. Это необычное упорство сломило меня. Пацаненок даже чем-то становится симпатичен мне.

— Ладно уж. Фиг с тобой! — примирительно говорю я.

Мы с Юркой садимся на бруствер траншеи. А пацаненок поудобнее устраивается на парте напротив нас. Растрепанный, верхняя пуговица на рубашке выдрана с мясом. Он ковыряет пальцем в ушной раковине, выколупывая оттуда набившуюся землю, и радостно улыбается:

— Моя парта!

11

Мы промышляем дровишками. В разрушенных зданиях собираем доски, пилим, укладываем вязанками и продаем. Тем и живем.

Вот и сейчас, набрав вязанку, выносим ее на панель. Юрка убегает в аптеку за малиновым чаем, а я стою у вязанки и монотонно повторяю, предлагая редким прохожим, в особенности пожилым женщинам:

— Купите дрова. Хорошие дрова, сухие. Кому дрова на зиму? Кому?!

Увлекшись, я не заметил, как подошел седой сухощавый гражданин.

— Твои дрова? — спрашивает он глухо. — Ну, бери, пойдем.

Я даже не спрашиваю, куда надо идти. Сразу обо всем догадываюсь. И понимаю, что теперь не удрать.

Он отводит меня в отделение милиции. Когда мы переходим улицу, я вижу Юрку. Он бежит за нами и машет мне:

— Атас! Текай!..

В небольшой комнате, за фанерной перегородкой, сидит широкоскулый пожилой милиционер. Гражданин, что привел меня, склонившись к нему, что-то тихо шепчет и уходит. Милиционер привычно одергивает гимнастерку, берет авторучку.

— Как фамилия? Имя-отчество?.. Где живешь? Родители есть, мать, отец? Отец, конечно, на фронте? Как фамилия — что ты сказал, Степанов? Верно, Савельев. А звать? Тоже верно. Так что ж ты, Савельев Василий, хулиганничаешь? Мать работает, устает, вкалывает по две смены, а ты шпанничаешь. Не хулиганишь? Что же, я за тебя хулиганю?.. А дрова эти откуда? А? С неба упали? Тебе сколько лет? Пятнадцатый! Как стоишь! Стать как следует!

И в это время входит Юрка.

— Тебе чего? — спрашивает милиционер.

— А мы вместе.

— Что?

— Я вместе с ним. Это мои дрова.

— Та-ак. — Милиционер с любопытством осматривает его и опять берет авторучку.

— Фамилия? Где живешь?

— Нигде, — отвечает Юрка.

— Как это нигде? Родители есть?

— Нет.

— Ага. — Милиционер поочередно внимательно оглядывает нас. — А ты ступай в соседнюю комнату, — велит он мне.

— Да он ни при чем, отпустите его, — просит Юрка.

В комнате, куда я вхожу, сидят две девушки в милицейской форме и играют в шашки. Третья читает газету.

— Вот сегодня пишут, что в зоопарке львов кормят капустой, — сообщает она подругам. — Набивают листьями шкурки кроликов и бросают в клетку. И представьте себе, львы великолепно едят.

— А вы слышали такой анекдот: «Одна девочка очень не любит соевое молоко, а ее заставляют пить. И она написала на фронт: „Папа, обязательно убей всех фашистов и соевую корову“».

Я долго сижу, думая огорченно, как нелепо попался, прислушиваюсь к тому, что происходит в соседней комнате. Там говорят тихо, слов не разобрать. Но вот кто-то всхлипывает. Девушка откладывает газету и открывает дверь. Я вижу Юрку и его тетю, которая стоит, прижимая к груди руки, не замечая, что мы смотрим на них.

— Я пожилая, миленький. Мне, Юренька, теперь немного надо. И уйду, так не страшно, срок подошел. А тебе еще жить да жить. Я же ведь не для себя, а для тебя все делаю. А мне-то зачем.

— А я не хочу бояться, — говорит Юрка.

— Что ж, может быть, я виновата… Прости. Но я хотела только хорошего для тебя.

Через несколько минут Юрку отпускают, ненадолго я снова вижу Юркину тетю.

— Ну, вы — умный человек, вы подумайте только, ну что, что я для него могу сделать? — оставшись в комнате вдвоем, сетуя, жалуется она милиционеру. — Не пойму, что происходит. Чем он недоволен? Объясните.

— А вы не волнуйтесь. С мальчишками трудно. Тот еще народец! Вот вчера, например, приводят ко мне…

— Я думала, мы с ним вместе встретим победу, сядем за стол… Я ведь одна осталась! Одна! Все для него.

— Да вы не расстраивайтесь, еще ничего не произошло, ей-богу! Одну минуточку, прошу прощения! Савельев!.. Иди сюда, мать пришла! — зовет он, заметив, что я издали заглядываю в щелку.

Я вскакиваю. И сердце глухо екает.

Но пришла не мама. У перегородки стоит Глафира. Свирепо смотрит на меня и кулаком-кувалдой гулко постукивает по узкому поребрику.

— Ваш? — спрашивает милиционер.

— Наш обормот, ряжка наглая. Сейчас я ему выдам!

— Ну, бить, конечно, не следует, но поучить, естественно, необходимо.