Повести

— Если вы домой, могу подвезти, — сказал я как мог громко. Какое зеленое у него было лицо! Даже уцепившись руками за дверцу, влезть в машину он был не в силах. Но едва я взял старика под руку, как овчарка дежурно рыкнула. Когда Каюров завалился боком на сиденье, овчарка поглядела на меня, условно прощая, но хвост у нее совсем отвис и двигался с таким трудом, будто в него забили железный прут. Глаза у овчарки казались красными, а понизу шла белая пленка — что-то от чего-то там отставало, видно, клей, которым склеивали когда-то эту собаку, уже не держал.

— Мы, кажется, с вами знакомы? — прохрипел, немного придя в себя, Каюров.

— Я знаю, кто вы. Ваша квартира находится над моей.

— Ах вот даже как, — без удивления сказал Каюров. — А почему вы кричите? Думаете, я глухой?

— Что вы делаете в порту? — спросил я. Вот скажешь и спохватишься. Видно, живя в одиночку, я дичаю. Когда-то раньше, давно, я помнил, что вопросы людям старше себя по возможности не задают, а уж особенно тем, кому нечего ответить. Что он делает в порту? Ничего он там делать не может.

Старик пожевал губами. С лица его понемногу уходила обморочная зелень, черные восточные глаза прояснились. Но то ли было лет двадцать пять назад! Раза два в году в наш двор въезжало такси, и из него выходил смуглый, стройный моряк в удивительно сшитой форме. Мы слышали о зимовках Каюрова во льдах, о дружбе с Молоковым и Водопьяновым, о ленд-лизовских проводках из Рейкьявика в Мурманск… Капитан Каюров выходил из такси и поднимался по лестнице. Я даже не помню, привозило ли такси какие-нибудь чемоданы. Если и так, мы, мальчишки, их не замечали. Капитан Каюров поднимался по лестнице налегке, а через день-другой так же налегке уезжал. Собственно, на этом начиналось и этим кончалось то, что мы могли видеть. Дальше работало воображение. У нас даже была особая дворовая игра — играли в прибытие капитана Каюрова, как на Чукотке до сих пор исполняют народный танец «Летчик Петренко благополучно приземлился».

Раза два еще в детстве посланный по каким-то мелочам к верхним соседям, я по нескольку минут бывал в квартире Каюровых. Там не было ни хронометров, утащенных с кораблей под видом того, что они списаны, ни кораллов, ни раковин. Там не было ни чернильных приборов со скрещенными якорями, ни картин на морские темы, ни яванских крисов, ни сушеных крокодилов. Помню сумрак большой с двумя буфетами столовой и застигнутую моим неожиданным приходом пожилую женщину, которая продолжала протирать полотняным полотенцем стальные вилки с костяными ручками. Помню изящество серой тонкой стали, до предела истончившейся от столетнего употребления. Сын Каюровых тоже плавал.

— Так вы, наверно, из Козьминых? — спросил старик. — У них была, помнится, барышня… Очень стройная. И еще морячок… Юнга? Нахимовец? Это не вы?

Я кивнул. Вот уж не думал, что старик может держать в памяти такие детали. Они и в моей-то почти стерлись.

— Егора-то Петровича я знавал, — сказал старик. — Хирурга. Он вам кто? Дед? И сына его, Петю, помню… Знаете, какая у них обоих была особенность? Левая рука — страшной силы. А у вас? Вы кто же — Петин сын? Как вас величают?

— В честь деда.

— Георгием?

— Почему Георгием, — сказал я. — Егором.

— Не очень-то современно. Ваши сверстники не спотыкаются?

— Мне деваться некуда, — сказал я. — У нас шестой раз так — Петр, Егор, Петр, Егор…

— В честь деда… — думая о чем-то своем, повторил Каюров.

И замолчал. Только губы его вдруг быстро приоткрылись, будто он что-то хотел сказать, но сказать было некому.

— А чем вы занимаетесь, молодой Козьмин? — вдруг спросил он, когда я уже решил, что он замолчал до самого дома. Я ответил ему, что молодость моя весьма относительна, поскольку мне тридцать семь лет, а занимаюсь я… Чем я занимаюсь?

— Пишу очерк о строительстве Морского канала, — ответил я.

— Это сейчас. А вообще?

Совсем не стариковская у него была речь, и взгляд его теперь, когда он немного протрясся, был не стариковский. Да и то, что он с трудом меня узнал, мне тоже понравилось. У старика были свои дела. И к разговору со мной, я так понимал, он снисходил просто из вежливости. И откровенных ответов не ждал. Это меня устраивало. Он все больше мне нравился. В машине уверенно пахло псиной.

Он и должен был быть таким — с собственной начинкой. Он ведь в моем представлении принадлежал к тем временам, когда еще была жива моя бабушка, Мария Дмитриевна, и существовали Калашниковы — надвое разделенная странная семья, которой теперь нет.

— А что же море? — спросил старик. Пока я говорил с собой о своем, в нем тоже крутились колесики. — Плавать, как я понял, вы давно бросили? Или не начинали?